А потом было лето, а Он все робел, а девушка стремительно созревала, уже хотелось и поцеловаться… А однажды вечером Он высказал свою обиду:

– Ты долго каталась где-то на мотоцикле с Гришкой, а я ждал…

Я не стала оправдываться… Он был чужой, из соседней станицы, и еще не знал, что Гришка в это утро убил себя из отцовского ружья!.. Я тогда впервые увидела смерть, вмешавшуюся в жизнь, переполненную любовью: пятнадцатилетний парень лежал на берегу лимана с развороченной выстрелом головой… А ведь только вчера во время нашей бешеной гонкой Гришка рассказывал мне о своей несчастной любви к взрослой девчонке, которая его прогнала. А я – я не нашла нужных слов, не смогла в чем-то его убедить, удержать!..

А потом Он долго не приезжал, а в меня «типа влюбился» один из осенних призывников – девятнадцатилетний парень по прозвищу Граф, с его младшим братом мы сидели за одной партой. «Она моя! – сказал он грозно…» – и все послушались, и стали называть меня Графиней. Он покупал мне конфеты, возил на какие-то концерты, в кино на центральное отделение нашего совхоза, поднимал на руки и все порывался потискать и поцеловать, а я отчаянно сопротивлялась… Последняя попытка произошла во время его проводов в армию, которые поселковая молодежь отмечала в какой-то недостроенной квартире. Граф затащил меня на кухню и пытался-таки поймать мои все еще не целованные губы. А среди гостей находился Он, который смотрел на меня весь вечер!.. Все-таки в пылающую щеку Граф меня поцеловал, сказав:

– Ладно, после армии свое возьму. Ты меня дождись и не вздумай с кем-нибудь гулять: не поздоровится!

И мы вышли к компании. А Его уже не было, и это было окончание моей первой любви. Он перестал приезжать, а я как-то разочаровалась: наверно, ждала каких-то действий, драки, дуэли…

А испытания чувств продолжались. В седьмом классе азартно репетировали пьесу про любовь, и я играла конопатую Марьяну с двумя сердцами, а мой «жених» по пьесе – мальчик из нашего класса, дергающий меня на переменках за хвост и дразнящий «русалкой», после моих жарких слов «теперь бы оба сердца отдала, чтобы его живым увидеть» поцеловал меня, сволочь! Учительница Тамара Николаевна погрозила ему пальцем и сказала: «Только на премьере!» – которая, не помню уже почему, но не состоялась…

А потом нашу деревенскую идиллию нарушили городские: из Липецка переехали в село бойкие брат и сестра Вовка и Зойка – и я стала приятельствовать с сестрой, научившей меня красить ресницы и состряпавшей мне наимоднейший брючный костюм из маминого цветастого платья, – и «ходить» с братом. Вовка сразу повел себя по-взрослому и вскоре поцеловал-таки меня. Мой первый поцелуй был каким-то слюнявым и пах сожалением о несбывшемся… Ведь Его, первого, тоже звали Володей!.. «Дружба» наша с Вовкой быстро сошла на «нет». Приближались перемены…

Маме захотелось в город. Она стала задумываться о моем будущем: девчонка умная, хочет учиться в институте, а здесь что? В общем, засобирались в путь-дорогу, в далекий азиатский город. Я навсегда запомнила августовские падающие звезды и желания, которые тогда загадывала, тополь у дома, под которым встречалась с Ним, а теперь вот прощалась с приятелем Колькой, вдруг заговорившим о Нем… «Как же ты уедешь, не увидев Его?.. Он вообще-то так переживает до сих пор…»

Запомнилось ожидание поезда и случайная встреча на вокзале с уже бывшими одноклассниками… Один из них, тот самый злополучный мой театральный «жених», купил мне в киоске журнал в дорогу, а потом, листая его в вагоне, я увидела нацарапанные каракули: «Я тебя любил тогда, в седьмом классе…» И я заплакала.

Я уезжала из своего детства, из «волшебной страны Кубан», счастливая, омытая волнами любви… Печальной, несостоявшейся и все-таки прекрасной…

Отец не переставал укорять маму, что увезла его с кубанской земли. Жалела ли мать, не знаю, по крайней мере, вида не показывала. Я не жалела. В жизни все стало сложнее, интереснее, но больше никогда не было у меня таких беззаботных дней, таких задушевных подружек, таких светлых чувств.

– Как здесь можно было жить?! – ужаснулась моя скептичная дочь, горожанка до мозга костей, когда я ее привезла в места моего детства.

Да, сейчас абрикосовый сад вырубили, на его месте – поле с чахлыми огурцами, высоко над землей тянутся по поселку уродливые трубы газопровода, похожие на передвигающегося скачками удава… Птицесовхоз принадлежит московским бизнесменам, работники получают за свой труд жалкой «натурой», на площади высится аляповатый алюминиевый памятник лебедям и казакам…

Но здесь все еще витает дух моего прошлого… Я смотрю прощальной ночью в небо: там светят те же звезды. Мой тополь меня дождался, хотя и засох весь… И я уезжаю с Лебяжьего острова с легким чувством, и волны той незабываемой детской любви катятся и катятся через мое сердце.

В детстве мне нравилась Оля. И имя, и девочка. Я думал о ней каждый день и старался ее увидеть. Признаться я ей, конечно, в своих чувствах не мог – и не только потому, что был робок, а потому, что не знал: что сказать? Процессы, проходившие во мне, были мне самому неведомы и от этого абсолютно чисты.

Мы познакомились в пионерском лагере где-то между Бронницами и Раменским. Каждое утро я рвал цветы и тайком, чтобы избежать насмешек, подкладывал ей в галошницу. Ошибиться было невозможно: на верхней полке был приклеен кусочек пластыря с ее именем. Иногда я добавлял к охапке полевых цветов записку со стихами – они имели комплиментарный характер и кучу грамматических ошибок.

Когда я находил в галошнице предыдущий, уже засохший букет, то погружался в мнительность: ей не понравилось или уже некуда девать цветы? Мое самомнение помогало мне не отчаяться. Я думал, что столь нежного и тонко чувствующего мужчину ей в жизни больше не встретить. Перешептывания девочек и наши с Олей встречи глазами на долю секунды, прежде чем мы опускали их долу, давали понять, что ситуация не безнадежна. Но, что сделать, чтоб ее улучшить, я представить себе не мог.

И вот однажды сюжет закрутился сам. Девочки из нашего отряда нашли раненого воробья. Степень его увечий я не видел, но летать он не мог. Девочки создали вокруг птицы страшную тайну – почти масонскую ложу. О тайне, впрочем, знали все, кому это было интересно. Воробей получил картонную коробочку, выстеленную ватой, в огромном количестве крошки хлеба, сосудик для питья.

Однажды после полдника, когда распорядок предписывал нам расходиться по кружкам и спортивным секциям, я шел в сторону нашего отряда и увидел ее. Под березкой сидела моя Оля и горько плакала. Я подошел и молча сел рядом. Заглянул ей в глаза и предложил свою рыцарскую помощь. Оля рассказала мне трагическую историю: вчера ее посвятили в тайну проживания раненого воробья и позволили поучаствовать в обрядовом оказании ему очередной помощи. Оля отказалась от своего кусочка хлеба за обедом и от булочки за полдником, превратила все это в крошки для воробушка. Она ухаживала за воробьем, даже поплакала над ним. А сегодня после тихого часа девочки обнаружили воробья, проткнутого насквозь ржавым гвоздем прямо у себя домике.

– Они все думают, что это я сделала, потому что это случилось после того, как мне его показали, – горько плакала Оля.

Мне было ясно, что гвоздя у Оли не было. Даже сама мысль об убийстве была абсолютно невозможна для симпатичной девочки двенадцати лет с благородным профилем. Но как в этой ситуации избежать пионерского суда Линча? Где найти аргументы в ее защиту?

Мои размышления прервал отдаленный гул голосов: Олю шла бить целая толпа горящих праведных гневом девчонок и примкнувших к ним мальчишек из нашего и соседних отрядов. Я взял ее за руку и потянул за собой. Мы побежали. Возле качелей я увидел двух своих приятелей: Шурку и Лешку. Вне спортивных площадок они видели во мне лидера.

Я тут же придумал план операции по спасению Оли: Лешке поручил бежать с ней через дыру в заборе лагеря – туда мало кто решится за ними последовать, – а мы с Шуркой примем бой. А уж потом сообщим о ситуации вожатым. Мне пришло в голову, что девочкам очень важно всегда быть чистыми и красивыми, даже во гневе, – эту их слабость я и решил использовать в своей стратегии.