Скоро мы с Марусей от совместных прогулок перешли к совместным занятиям. У меня была шестиметровая комнатка. Она стала нам убежищем и свидетельницей нашего юношеского романа, очень невинного и чистого. Назанимавшись и намиловавшись, я шел провожать Марусю домой и ужасно сердился, когда мама просила меня заодно зайти в булочную за хлебом, – это «заодно» спускало меня с небес на землю.

Когда началась война, папа решил отправить нас в эвакуацию в Елабугу, а сам остался работать на заводе. Я согласился, но при одном условии: Маруся поедет с нами. Родители и дядя Миша не возражали.

В Елабуге мы снимали комнату вместе с младшей сестрой мамы – тетей Шурой. В ней разместилось пять железных кроватей. Был еще маленький коридорчик, где мы обедали и занимались.

Мы с Марусей поступили в 10-й класс местной школы и вообще не расставались: в школе сидели за одной партой, дома до ночи вместе готовили уроки при коптилке. Когда взрослые уже спали или делали вид, что спят, мы ложились каждый в свою узкую железную кровать и, выждав какое-то время, я перебирался к Марусе. Мы любили друг друга горячо и нежно. Все было между нами, но не было нормального секса: отсутствие противозачаточных средств стало тормозом в нормальном развитии чувств.

По воскресеньям мы пилили на дрова толстые сосновые стволы. Зимой я запрягал лошадку, и мы отправлялись в пойму Камы за тальником. Яркое солнце, белый снег и тишина вокруг, а мороз не менее –40°. Я рублю топором тальник, Маруся – в шубке, повязанной бабушкиным платком, на ногах валенки, румянец во всю щеку! – относит его в дровни.

В теплушке живет на колесах мой стрелковый взвод. На верхних нарах у крохотного окошка – самые хорошие места. Здесь вместе со мной – младшим лейтенантом – расположились помкомвзвода, снайпер и ординарец. Горит коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Какое счастье, что все железные дороги проходят через Москву!

Наш эшелон простоял на Пресне целых двенадцать часов. Телефон у меня дома не отвечал. Я помчался бегом на Спиридоновку сообщить родным о своем приезде. Обмерла мама, расплакалась сестра. «Собирайтесь и приходите ко мне в эшелон». Объяснил, где стоим, и бегом обратно: никто не знает, сколько простоим. Опоздаешь – за дезертира сочтут.

Пришли моя сестра и Маруся с подругой. Я договорился с местным рабочим встретиться с родными в его комнате. Шустрый ординарец принес водочку, американскую тушенку и другую закуску. Гармонисту поднесли стопку, и музыка полилась. Марусина подруга запела новые фронтовые песни: «Землянку» и «Темную ночь». Все разгулялись: пели, танцевали и смеялись. Я и забыл, что мы едем на фронт. Маруся, напротив, была сдержанной: то ли охладела, то ли не хотела афишировать наши отношения. Мы не виделись уже полтора года – с тех пор как меня призвали в армию. Переписка у нас сначала шла через пень колоду, а потом и вовсе оборвалась.

Сейчас она сидела рядом – такая красивая и желанная. Пышные темно-золотые волосы до плеч, ярко накрашенные губы. Исчез румянец, изменилось и выражение лица: ушла детскость. На мои прикосновения и объятия отклика не было. Я с ума сходил от желания. Мне хотелось хорошенько встряхнуть ее, до боли сжать эту пухлую ручку с ямочками и спросить: «Что с тобой? Разлюбила?» Но вокруг было слишком много народу. Я танцевал с ней, молол всякий вздор, делая вид, что все прекрасно, но душа моя рвалась на части. Мне было девятнадцать…

Пришли родители. Папа – прямо с работы. Он был инженером на знаменитом ЗИСе, рассказывал, как они осваивают выпуск автомобилей. С мамой мы говорили о Марусе: она ей продолжала нравиться и казалась любящей и верной. «Берегите вашу любовь, дети. Закончится война – поженитесь. Все будет хорошо».

Я заглянул в Марусины глаза, как бы вопрошая: «А будет ли хорошо?» Она покраснела и отвела взгляд.

– Как ты жила без меня, почему перестала писать?

– Жила как все, работала. Поступила на филфак МГУ. Я тебе писала… Просто, видно, письма не доходят.

А глаза ее говорили: «Не спрашивай больше…»

«Ну что ж, – подумал я, – уже пришли похоронки на некоторых моих друзей, может, теперь моя очередь…» Я представил, как потекут слезы из ее прекрасных глаз, когда придет грустная весть. На душе стало легче.

Да, вечеринка удалась на славу! Больше всех разгорячились однополчане – мои соседи по нарам в теплушке. Веселье оборвал прибежавший связной:

– Паровоз подцепили. Скоро трогаемся!

Стали прощаться. Слезы, напутствия, благословения…

Мои родные побрели в темноте домой. А мы полезли под вагоны – кратчайшим путем к эшелону. Едва вскочили в теплушку, эшелон тронулся. Снова стучат колеса, и мы, еще не остывшие, делимся впечатлениями о встрече. Мерцает пламя коптилки. Я машинально отвечаю на вопросы друзей. «Отец работает на ЗИСе уже двадцать лет. Он инженер-инструментальщик. Маруся – невеста моя. Мы с ней вместе учились в школе».

– Повезло тебе, парень. Невеста у тебя – класс. Мне бы такую! – В голосе помкомвзвода слышалась явная зависть. – А моя, знаешь, не дождалась. В эвакуации с каким-то белобилетником спуталась.

– Да, ребята, мне здорово повезло, – рассеянно сказал я, а из ума не выходила Марусина холодность, и червь сомнения грыз душу.

Несколько месяцев спустя нас перебросили на уничтожение Литовско-Мемельской группировки. Началось наступление. От Маруси писем не было. Вернее, пришло одно маленькое письмецо, вроде отписки. Ну я, конечно, ответил ей тем же. Решил больше не писать совсем. А внутри что-то сосет, покоя не дает. Стали отмечать Октябрьскую. На офицерском вечере крепко выпил. Пошел за Татьяной, которая жила на комбатовой квартире. Разбудил ее, велел одеться и привел на танцы. Целый вечер танцевал с ней, никого к ней не подпускал. Зачем мне нужна была эта Таня, не знаю…

Пришло письмо от мамы. Она у меня чудная, ее письма всегда успокаивали и обнадеживали. В конце письма мама сделала такую приписку: «Помни, что тебя ждет счастье с любимой девушкой». Может быть, она хотела как-то удержать меня? От чего? Более монашеской жизни, чем я вел на фронте, и не придумаешь. Не принимать же всерьез историю с Таней? Правда, было еще одно увлечение… Но все это – жалкие попытки отвлечься от грустных мыслей о Марусе.

На фронте наступило затишье. Я писал дневник и изводил себя сомнениями. Ну как я смогу жить с ней, если узнаю, что она мне изменяла? Ведь это позор. (Позор кому? Ей, изменнице, или мне, которому изменила невеста?) Нет, не смогу. Справедливости ради, я подумал о том, что, если сам начну «пикировать» на всю катушку – это тоже гадость. Почему мне можно, а ей нельзя? Ведь она тоже человек! Мое великодушие нравилось мне, и сам я себе нравился – эдакий добрый малый, герой войны.

А потом вдруг пришло еще одно письмо от Маруси: теплое, нежное, искрящееся любовью. Как ни в чем не бывало. Я был так счастлив, что теперь мне уже не хотелось докапываться до сути того, что произошло с ней в Москве. Я ей простил сразу все грехи, вольные и невольные, и наша любовная переписка возобновилась.

После победы я демобилизовался и вернулся домой. Мы с Марусей собирались пожениться. Тайну былого раскрыла «подруга», та самая, которую Маруся привела на встречу со мной, когда наш эшелон стоял на Пресне:

– Маруся была тебе неверна. Да ты его знаешь. Это Л. Т. с нашего юрфака. Пока ты был на фронте, родители умоляли не говорить тебе правды, не травмировать тебя. А теперь можно. Она тебя не стоит…

Какие чувства двигали «подругой» с юрфака, я не знаю. Зависть, стремление разрушить нашу любовь? Может быть, у нее самой были какие-то виды на меня? Она хотела нанести мне страшный удар, но у нее не получилось. Еще на фронте я переболел возможной Марусиной изменой. Мы с Марусей вскоре поженились. А «подруга»… Все друзья и знакомые отвернулись от нее. Мы никогда ее больше не видели.

Мой дедушка умер задолго до моего рождения. Помню, как мы с бабушкой летом частенько приносили цветы на его могилку, – она всегда сама собирала букет в палисаднике, знала, какие дедушке нравились. Историей их большой любви и хочу сейчас поделиться.