Зато была другая радость: одноклассники часто видели меня с красным богатством в руках и сильно завидовали. Шарики, надутые гелием, в городе считались жутким дефицитом и впечатляли даже учеников старших классов. Это же совсем как в сказке – отпускаешь, и он сам вверх летит. Быстро, уверенно, красиво и так ярко…

В последние годы традиция первомайских демонстраций у нас в городе возродилась. Мой папа продолжает начальствовать на своем старом предприятии, вот только летучие шарики давно уже перестали считаться редкостью.

Каждый год я все так же прихожу на демонстрацию из своей самостоятельной, взрослой жизни. Ищу в колонне знакомую льняную с проседью голову и бессовестно канючу: «Па-ап, а ты можешь достать мне шарик?» Его глаза начинают светиться. А я… я могу пройти с ним в шеренге по тем же самым улицам, крепко накрутив веревочку на руку, а потом отправить свою красную каплю в полет с громким криком «Урррааа!». Кроме меня, делать это теперь некому.

Эллочка прибыла в Шарль де Голль в половине восьмого утра. Денег на «комфортные» билеты у нее не было, так что спина ныла, живот урчал, а багаж был скуп и уныл для девушки восемнадцати лет.

В шумном зале прилета ее встретил (в чем она сомневалась до последнего) веселый бородатый Мишка. Мишке было почти тридцать, низкого росточка, весь рыжий, как медведь из сказок.

Он тут же приподнял ее за талию и даже закружил в объятиях на радость сердобольным французишкам.

Ее топ задрался пуще прежнего, оголяя края дешевенького бюстгальтера, купленного на «последние» в переходе со Щелковской. Эллочка потрясла болезненно худыми ножками, и Мишка тут же опустил ее на землю, а затем посмотрел так, будто не верил своему счастью.

На нее еще никто и никогда так не смотрел.

Ну, по машинам! Задористо и легко подхватил ее чемодан и так же легко, отмахиваясь от водителя, закинул в багажник такси.

Ой и видок у тебя, Элка, ну видок! Приедем – кормить буду! А дальше бесконечные перечисления: улитки с виноградом, фуа-гра с тостами, уточка с апельсинами и далее по списку.

Эллочка краснела, сглатывала слюну и радостно хлопала прозрачными ресницами.

Домик их был под Парижем – маленький, весь в зарослях, со ржавенькой черепицей и сорняками на подъезде. Вокруг прятались за крупной лозой и листвой такие же «избушки». Жили в них бабки в немыслимых шляпах и дедки в твидовых костюмах.

Мишка галантный, жуть! За такси со щедрыми чаевыми! Чемодан – да что ты, сам, все сам! И аккуратно, галька крупная, чтоб в ботинок не насыпало, а то, Элка, царапнешься, саднить будет!

А Элка все слушала, ступала аккуратно. Но не потому, что царапин боялась (уж чего-чего), а потому, что и домик, и лоза, и галька были чужими. Не ее.

Внутри дома пахло древесиной, хлебом и свечками – вишневыми. Камин кирпичный, стулья высокие, диван чуть продавленный, но мягкий. Фортепьяно – навсегда запертое, но без единой пылинки.

Лестница наверх – в спальни, скрипела. Да так уютно, что, пока Мишка тащил ее чемодан, Элка чуть не расплакалась. Прямо там. На самой нижней ступеньке.

А Мишка как чувствовал. Ну ничего! Ничего-ничего! Я еще камин разведу, вот тогда да, тогда жизнь, Эл.

Спальни у них, конечно же, были разными. У Эллы побольше и посветлее, с новенькими розовыми шторками и постельным бельем в голубоватый цветочек. Чемодан ухнул на махровый ковер и так и остался до ночи неразобранным. Все равно шортики из детского отдела и та маечка, что были на Элле, оставались единственной одежкой, что не спадала с ее костей, туго обтянутых бледной молочной кожицей.

Вечером ужин пригорел в духовке, а Мишка тщетно дымил камин. Густой пепельный туман расстелился по первому этажу, и вместо обещанной утки Эллочка ужинала черствой чиабатой с утиным паштетом.

А у Катьки, Эл. Ой! У Катьки так получалось этот камин развести. Чик-чик! И уже горит. Зимой чуть замерзнем – я сразу на задний двор за дровами. А утка… Ну Элка… ну извини. Научусь. Честно слово научусь… Катька, помню…

А Элка, как он ее называл, слушает. Паштетом с непривычки давится. Вино, слава богу, отменное.

Сидит на диване, болтает ножками, а в голове с обидой рифмует: «Катька-Элка-Катька-Элка».

Перед сном он зашел к ней в спальню. Неловко потоптался на пороге. Повсюду был слышен Катькин парфюм – Нина Ричи.

Вот решил тебе отдать, – протянул Эллочке фотографию. На ней она и Катька. Еще в Москве. Обе в платьях, с налитыми кровью щеками, полными губами и семейной гордостью – густыми каштановыми волосами. Катька повыше, постройнее, пальчики пианистки, кожа тонкая. Неудивительно, что Мишка в нее раз и навсегда.

Все! Завтра новый день! Заживем, Элка! Я тебе картины свои покажу! Все Катькины портреты. И вообще, съездим к ней, а? Прям завтра. Прям с утра! Что скажешь?

Эллочка кивнула сдавленно. Как только Мишка исчез за дверью, горько и холодно юркнула глубже под толстое одеяло. Фотографию, потрепанную временем, сжала пальцами с по-детски короткими ногтями. А на тумбочке другой снимок – рыжий Мишка и смуглая Катька целуются. Уже здесь. Уже во Франции. И бог знает где и в какой подворотне в тот момент была Эллочка.

За тонкой стеной раздалась плохонькая запись элегии Рахманинова, которую так любила исполнять Катька. Она играла ее на выпускном с нежностью только-только влюбившейся девушки. Нет, женщины. Восемнадцатилетняя талантливая Катерина, мгновенно ставшая Катькой по воле смешного, но такого же влюбленного Мишки. Ей было столько же лет, сколько сейчас Эллочке, но никогда младшая из сестер не смогла бы так же прямо сидеть за фортепьяно, так же благородно улыбаться белокурым клавишам и так же счастливо и просто влюбляться. Катька сыграет Рахманинова на дне рождении матери, затем отца и на своей с Мишкой свадьбе. Последний раз Эллочка помнила особенно хорошо.

Ей снился их свадебный танец – очень тихий и личный, принадлежавший только им двоим мир. Умница-Катька и бесшабашный художник Мишка. Все будут говорить, что «не пара», и молча завидовать тайному побегу молодоженов в Париж. И те, кому больше повезет, узнают, как томно пахнет в их доме красками, как просвечивает утреннее солнце сквозь прозрачную тунику Катьки. И Мишкины руки в масле, и поздние бедные завтраки, и капли росы на потрескавшемся подоконнике, где в полдень Катька будет перебирать листы с жирными кляксами-нотами.

И самой Эллочке удалось поприсутствовать при чужом счастье раз-два, и оба она страшно тянулась к Мишке, страшно ревнуя Катькино счастье. И все смотрела на холст, где раз за разом вырисовывался все тот же спокойный и чистый профиль сестры. И воображала, что еще пара штрихов – и появятся ее угловатые ключицы, ее вздернутый носик, ее короткие ножки и ее прозрачные ноготки. Ее, а не Катькины.

Элла проснулась в холодном поту от шума велосипедных колес под окнами. На соседним участке брызгами волновался садовый шланг. На кухне гремели сковородки, а на бледной коже синюшных ног с издевкой плясали солнечные зайчики.

Она непривычно вздрогнула, когда Мишка схватился за ее плечи, нежно усаживая за обеденный стол. Оладьи черные от гари, но густо сдобренные сливочным маслом – и то роскошь. Элка! Ну? Ну молодец я, а? Наша соседка – бабулька седая как снег, с утра хлебу принесла. Они там уже вовсю болтают – кто, к кому, зачем. Они это любят! Ты ешь-ешь! Чего стесняешься, я еще напеку. Я теперь умею.

Эллочка не стеснялась, но с непривычки ела как птичка. На каждое слово Мишки улыбалась до глубоких ямочек и все заправляла за уши неловкие тощие пряди.

Махнув рукой престарелым соседям, Мишка усадил Эллу в олдскульный пикап. Для дальних поездок он староват, Элка, но до Катьки – легко!

Она сидела на переднем сиденье, слушала свист теплого ветра, подставляла ему заспанное лицо. Ей все казалось, что чья-то потная рука вот-вот упадет на ее щуплую ляжку и сожмет до алых кровоподтеков с невыносимым влажным смехом.

И так она этого боялась, что резко оборачивалась в сторону бородатого Мишки и чуть не пускала слезу облегчения. Смешной, конопатый, низкий и крепкий в плечах, он беззаботно кивал в такт кочкам на дороге и барабанил пальцами по трещинкам вдоль руля. Элле, в отличие от сестры, с мужчинами не везло.