Сергей приподнялся, лицо его исказилось, губы побледнели… Кузьмин схватил ведро, оттолкнув Мишеля, придвинул к кровати. Матвей обхватил брата за плечи, наклонил, чувствуя, как тело Сергея охватывает очистительная судорога.

– А что, правду говорят, что немцы горилкой мышей травят? – примирительно поинтересовался Кузьмин, отхлебывая из бутыли.

– Ничего подобного не слышал, – пробормотал Матвей, – Мишель, принеси чего-нибудь, его укрыть надо… И прикажи самовар поставить… Надо кофей, крепкий… Тогда в себя придет…

Мишель схватил с лавки шинель, набросил на трясущиеся голые плечи. Сергей поджал ноги в так и не снятых сапогах, вздохнул судорожно, зарылся лицом в подушку.

– Простите меня, господа, – сказал он еле слышно. – Не удержался… Виноват.

– Эка невидаль, – крякнул Кузьмин, ставя пустую бутыль на стол, – со всяким случиться может. Эх, при такой-то жизни…

Матвей ласково потрепал взъерошенные волосы Сергея.

– Ничего, ничего… все хорошо, брат. Теперь все будет хорошо…

– Может, горилки надо? – сочувственно поинтересовался Кузьмин, – Можно еще достать… потому как я ее выпил всю.

– Не надо горилки, поручик, – неожиданно ясным и трезвым голосом произнес Сергей, – довольно. Собери роту – через два часа выступаем.

– Слушаюсь, господи подполковник!

Кузьмин щелкнул каблуками и вышел.

Сергей взял за руку Мишеля, притянул к себе. Взглянул на Матвея умоляющим взглядом.

– Матюша…

– Ухожу уже, – угрожающе прошипел Матвей, собирая пузырьки, – ухожу…

Когда дверь за Матвеем захлопнулась с сердитым скрипом, Сергей упал лицом в подушку, закрыл глаза. Мишель обнял его плечи, прижался холодным лбом к спине друга, вздохнул так, словно душу из него вынимали:

– Сережа…

Ощупал тонкими пальцами его лоб, словно пробуя – нет ли жара. Сергей вздрогнул, дернулся.

– Что?

– Пустяки…

Мишель откинул темную прядь волос: на правом виске Сергея был ожог, крапины пороха горели под воспаленной кожей. Пальцы Мишеля задрожали, правая рука сама собой взлетела к лицу; Мишель коснулся своего виска…

– Болит… Он убить тебя хотел?…

Сергей снял руку Мишеля со лба, поцеловал, прижал к груди, под левым соском – там замирало и вновь билось, отдавая болью в левую руку.

– Времени мало у нас… Прошу тебя… Слов только не надобно… Может в последний…

Договорить не успел; Мишель бросился целовать его плечи и спину. Губы его были обветрены, сухи и шершавы, как осенние листья.

– Нет, нет, не говори так, не говори, – шептал Мишель, – я спасу тебя, спасу, спасу… Я все на себя возьму, ты ни в чем не виноват… А меня помилуют, у нас на Руси дураков любят и милуют, а ведь я – дурак, дурак, дурак… Я ничего не понимал раньше, я только сейчас главное понял… только сейчас… Сережа, родной мой, милый, не отчаивайся… я всех спасу, всех… И тебя, и братьев твоих… Ты жить должен… Должен… Должен…

Дорога завернула вправо, и через полверсты началось поле: стерня торчала из-под свежего снега. За полем ютилась деревня. Над полем как волна поднимался холм, увенчанный лесом. Там явно кто-то был, не лесной, не деревенский, чужой – сквозь стволы сосен сверкал металл.

Заглядевшись на лес, Матвей не заметил предательской рытвины на разбитой дороге. Проломив копытом хрупкий белый лед, лошадь резко осела на правую ногу и упала, чуть не придавив всадника – Матвей едва успел высвободить ногу из стремени. Лошадь билась на дороге, пыталась встать. Матвей увидел обломок кости, пропоровший кожу, кровь…

– Эй, Никитенко! Пристрели! – бросил идущий мимо Кузьмин.

– Стой! – донеслось от головы колонны.

Офицеры совещались, стоя у обочины.

– С утра семеро трусов ушло… мерзавцы, мать их, – Кузьмин презрительно сплюнул, растер сапогом. – Разыскать бы их, да поговорить как следует… Не офицеры – тряпки…

– Брось ты, Анастас, – отозвался Сухинов задумчиво. – И без того забот полно. Я бы все же через деревню пошел… Спокойнее…

– Да ладно тебе осторожничать, Ванька! – Кузьмин сбросил с рукава приставшую сухую веточку. – Бог не выдаст, свинья не съест!

– Артиллерия там. А как стрелять будут? – поинтересовался Грохольский.

– Они не будут стрелять, – Мишель отчего-то понизил голос. – Разведка доносит: там пятая конная рота, ею полковник Пыхачев командует. Он наш…

– Коли будут стрелять – пушки отобьем, – спокойно произнес Кузмин.

Сергей молчал, смотрел на поле и лес, на прояснившееся вдруг небо, на бьющуюся посреди дороги лошадь. Из леса показался всадник в мундире мариупольских гусар – голубом с желтым прибором. Проехал несколько шагов по опушке и скрылся в лесу.

– Братец! Господин прапорщик! – Сергей услышал голос Матвея и обернулся.

Ему показалось: братья ссорились. Матвей решительно схватил за повод лошадь Ипполита. Повернувшись, Сергей пошел к ним.

– Сережа, он лошадь у меня отнимает… – начал жаловаться Ипполит.

Сергей обнял Матвея за плечи, отвел в сторону. Заговорил тихо, торопливо:

– Матюша, уйди, Христом Богом заклинаю, уйди… Раз лошадь упала – значит судьба…

– Не уйду я никуда, – Матвей устало улыбнулся. – Поздно. Прости…

И добавил просительно:

– … может, все-таки через деревню пойти? Людей жалко.

Сергей обнял Матвея, уткнулся носом в его плечо.

– Нет, Матюша, решение принято. Сдаюсь я… И полк сдаю.

Матвей отступил на шаг:

– Сережа… Как же?..

Сергей вытащил пистолет, отдал брату.

– Возьми, отнеси в обоз куда-нибудь. Мне без надобности.

– Но…

– Мне без надобности, – повторил Сергей. – За вину мою эта смерть слишком легкая. Я погубил всех, кого любил, всех… Осмотри карманы мои – ничего не должно остаться. Смотри внимательно, я рассеян ныне.

Матвей дрожащими пальцами вывернул карманы сюртука Сергея. Достал из внутреннего кармана письмо, подал брату. Сергей поглядел на письмо.

– Мишино, случайно осталось… Уничтожь.

– Вот еще… платок. Больше нет ничего.

– Платок оставь.

Не прощаясь, Сергей пошел прочь, к своей лошади, на ходу поправляя вывернутые карманы. Мишель догнал его.

– Сережа, я с тобою! Позволь…

– Уходи.

Забрался в седло и поскакал к голове колонны, пряча лицо от ветра в ворот шинели, стараясь не глядеть на лица солдат.

– Господа, прошу в строй, – сказал он, проезжая мимо толпившихся у обочины офицеров.

Обогнав колонну шагов на пятьдесят, Сергей сдержал лошадь и отпустил поводья. Приближавшийся лес манил и пугал его.

«Господи, – молился он, – ты все знаешь, ты сердце мое ведаешь. Прости мне прегрешения мои, вольные и невольные. Отведи беду от Миши, от братьев моих, от всех, кто мне близок и дорог… Пусть я, только я один, отвечу за все». Лес приблизился, навис темной волной. Сергей остановил лошадь. Пушки были рядом, в ста пятидесяти шагах.

Вестфальский барон Фридрих Каспар Гейсмар, он же российский генерал-майор Федор Клементьевич, войны не любил… Двадцати лет от роду он – по настоянию отца – приехал в Россию искать богатства. Отец генерала был знатен, но беден, и достойно содержать семейство не мог. Трем дочерям на выданье необходимо было приданое, жена болела, младший сын учился в корпусе. Отправляя старшего сына в далекую и страшную Россию, отец плакал. Слухи же о несметных богатствах российских оказались сильно преувеличены. Фридриху пришлось несладко. Дальние гарнизоны, служба в обер-офицерах, ежедневные учения… Но вестфалец крепился, откладывал из жалованья скудные копейки. Посылал отцу. Рос в чинах, получал благодарности, отличался на полях сражений – но все равно мечтал о возвращении домой. Яблоневый сад, уютный домик….

Прищурясь, генерал смотрел в подзорную трубу. Он видел впереди, в поле, приближавшуюся колонну мятежников. Изображение расплывалось: труба была новехонькая, обращаться с ней генерал пока не научился. Ясно было только, что идут – и идут быстро.