– Угадал, – Мишель выглядел потрясенным, – ну, а дальше?

– А дальше – то, что ты счастье человеческое больше всего ценишь и выше всего прочего ставишь: оно для тебя важнее, чем все остальное. Ты хочешь, чтобы все вокруг счастливы и довольны были. Так?

– Опять угадал! Я тебе всего этого не говорил, потому что боялся, что ты смеяться будешь: надо мной вечно все смеются, сам знаешь… Даже ты.

– Когда это я над тобой смеялся?

– А в Москве еще: когда первый раз встретились – разве не помнишь? Я как тебя увидел – почему-то разволновался страшно: мне сразу захотелось дружбу твою завоевать… Смешался и от смущения тетушке ручку с таким звонким чмоком поцеловал – на всю комнату слышно было. А ты отвернулся и засмеялся надо мной… Помнишь?

– Помню. Я тебя с первой встречи помню прекрасно… А что смеялся тогда – прости: ведь на самом деле смешно вышло! Как это у тебя получилось?

Мишель выпучил глаза, изображая себя самого – шестнадцатилетнего, поднес к губам руку, чмокнул так звонко, что лошади задергали ушами – Сергей рассмеялся легким, радостным смехом. Смеялся – и остановиться не мог: задохнулся, закашлялся.

– Что с тобой?! – испуганно воскликнул Мишель.

– Ничего, ничего, – успокоил его Сергей. Вытащил из кармана платок, вытер набежавшие от смеха слезы, – я очень счастлив сейчас, Миша… Ты здесь, Матвей, папенька… давно мне так хорошо и покойно не было, очень давно…

Праздник действительно удался на славу. Иван Матвеевич не случайно слыл поклонником Эпикура – он не давал скучать гостям, занимая их изящными застольными беседами, развлекая их ум и сердце музыкой, стихами Горация, цитатами из собственных сочинений, рассказами о жизни в Петербурге и за границей. Впрочем, Северную Пальмиру сенатор предпочитал бранить – за дурной климат и чопорное общество, подчеркивая, что только здесь, на лоне природы можно встретить искренние чувства. Соседи млели от его гостеприимства и обходительности.

Вечером, за столом, уставленным изысканными, невиданными в этих краях яствами, Иван Матвеевич подробно рассказывал о том, чем угощает своих гостей, возводя гастрономию в ранг философии. Тонкость вкуса он считал одним из главных качеств человека просвещенного и, несмотря на гимны сельской простоте, предпочитал далеко не простые блюда.

После прогулки у Мишеля разыгрался аппетит: он азартно орудовал ножом и вилкой, глотал куски не прожевав, не думая о том, чем набивает себе желудок. Иван Матвеевич не мог упустить случая, чтобы не посмеяться над забавным юнцом:

– Вы, сударь, – пример истинно современного молодого человека, – учтиво и насмешливо произнес сенатор, – не различая вкуса, он стремиться токмо к насыщению утробы своей. Сия торопливость – плод нашего воспитания: юноши берут уроки от дюжины разных учителей, спешат выучится алгебре, геометрии, тригонометрии, артиллерии, фортификации, тактике, языкам иностранным – английскому, итальянскому, немецкому – только не русскому! танцевать, фехтовать, ездить верхом, играть на фортепьяно и петь… Да только подобно том, как торопливость в еде порождает колики в желудке, сия неразборчивость в образовании не развивает ум, а лишь наполняет его ненужными для жизни сведениями… В результате современные юноши жить торопятся – а не умеют…

Мишель отложил вилку, выслушал сенатора с самым почтительным видом.

– Благодарю за любезные наставления ваши, Иван Матвеевич, – он развел руками, улыбнулся, – да только для того, чтобы жить научиться, опытность нужна – а откуда ей взяться в моем возрасте? Дайте жизнь прожить, такую, как ваша – глядишь, и научусь… Знаете, как русский народ говорит – брюхо сытно, да глаза голодны…

Сенатор хмыкнул, найдя ответ остроумным и смелым. Покровительственно приподнял свой бокал, кивнул Мишелю.

– Вы далеко пойдете, молодой человек…

Сергей, тихо улыбаясь, выслушал разговор папеньки с Мишелем. Сквозь полузадернутые шторы была видна алая полоса заката – еще один осенний день завершался – последний день праздника, последний день счастья.

– Я в Киеве с Трубецким виделся, – шепнул Мишель, когда ужин, наконец закончился – он в конце октября в Петербург возвращается… Я ему про Пестеля рассказал…

– Помилуй, зачем?!

– Сам не знаю, Сережа, как так вышло, – виновато пожал плечами Мишель, – я его случайно встретил… Он в Киев тебя звал…

На следующий день погода начала портиться и Иван Матвеевич засобирался в Петербург, опасаясь дождей и дурной дороги.

– Ну все, дети мои, – насмешливо произнес Матвей, когда карета сенатора скрылась за поворотом, – праздники, слава Богу, миновались… Жаль только, что вместе с ними деньги закончились…

– Что совсем? – обескуражено спросил Сергей.

– Последние повару отдал… в счет жалования, которое ему папенька обещает, но не платит… Долг чести, так сказать…

– Мишеля в полку через неделю хватятся, если уже не хватились, Надо в Киев ехать – может там денег достану…

– Я с вами поеду, – решительно произнес Матвей, – Засиделся я тут, в деревне… Аннушку с Элизой забрать надобно… Соскучился я без них. Да и с Трубецким повидаться надобно. Он в Петербург уезжает – когда теперь свидимся?

Князь пребывал в грустном, но тайно-приподнятом настроении: нежданно выпал ему отпуск в Петербург. Брат жены, юный конногвардеец Владимир Лаваль, застрелился из-за крупного карточного проигрыша. Княгиня была печальна, ходила в трауре, ей не терпелось увидеться с родителями, утешить их. Князь сочувствовал жене, но втайне признавался себе, что смерть Вольдемара не тронула его душу. Брата жены он не любил, считая его препустейшим малым. Получив извести о его смерти, князь был даже в душе благодарен беспутному Вольдемару за возможность приехать в столицу, развеяться и отдохнуть от провинциальной скуки. Службу штабную он наладил, от друзей неприятности отвел.

Успешными были и действия князя по обществу. Ему удалось ослабить Пестеля. Бестужев-Рюмин отказался следить за полковником, но зато согласился на его, Трубецкого, план выступления. В плане сем, правда, пришлось оставить место для Пестеля. Но общее руководство действиями оставалось за князем.

Уезжая в столицу, Трубецкой был уверен: Пестель не сможет ничего важного предпринять без его ведома. Из этого следовало, что новый Бонапарт его не сможет самолично начать дело, и захватить после победы диктаторскую власть. Князь считал это победой.

Трубецкой знал: с Пестелем или без Пестеля, дело скоро начнется. Нужно было подготовиться: распределить обязанности между сторонниками в столице, найти союзников из высших сановников. Такие найтись должны были обязательно: кого-то можно было уговорить должностью в будущем правительстве, кого-то – припугнуть. Связи у Трубецкого были обширные, замыслы – великие.

Трубецкой встретил братьев радостно:

– Я жду вас, нарочно не уезжаю, не попрощавшись. Обнять вас хочется, хотя несколько дней с вами провести…

И почти сразу же, как Сергей и ожидал, заговорил о деле:

– Как успехи ваши? Говорят, в Лещине, в лагере, многих в общество приняли?.. Призываю вас к осторожности, друзья мои.

Сергей честно рассказал ему новые свои мысли. Выслушав рассказ о том, что лучше частной жизни ничего и представить себе невозможно, Трубецкой удивленно посмотрел на Сергея, затем на Матвея, затем куда-то в потолок.

– Я все понял! – воскликнул князь. – Ты прав, ты во всем прав. Жизнь частная, без тщеславия пустого, и меня давно привлекала. Прости меня, я не понял сразу, думал, от дела отойти ты хочешь, странным сие показалось…

– Так я и вправду так думаю… И Матвей мнение мое разделяет.

Матвей кивнул.

– Не может быть! Сейчас это невозможно: ты, Сережа, бывший семеновец, и в отставку тебя никто не отпустит. Вот когда победим мы, отойдем от дел, то частными людьми сможем сделаться. И все увидят: не для своего честолюбия действовали мы! Помыслы наши чистыми были…