– А девочки как же? – тихо спросил Сергей, – ты им нужен…

– Девочки пока, слава Богу, здоровы. Я их завтра же в Хомутец отправлю, пока дожди не начались.

Возня и детский плач в соседней комнате затихли. Сергей осторожно приоткрыл дверь. Мишель дремал, сидя на полу, прижимая к себе Аннушку и Лизаньку. Они тоже уснули беспечальным и крепким младенческим сном. Фарфоровый пастушок валялся на полу, всеми забытый.

На следующее утро Матвей попытался заговорить с Мишелем о возвращении в полк, но тот даже слушать его не стал.

– Я Сережу не оставлю!

– Послушай, – попробовал урезонить его Матвей, – если полковник на тебя рапорт напишет – только хуже будет. Хватит с нас того, что у Пестеля неприятности… Тут домашним арестом не отделаешься – такое поведение дезертирством пахнет…

– Не станет он рапорт писать, – отмахнулся Мишель.

– Я с братом побуду, а ты поезжай. Не медля, – Матвей разозлился, – что за капризы, право? Ты как ребенок себя ведешь. Сам рассуди – есть правила, им подчиниться надобно, иначе…

– Замолчи, я слушать тебя не желаю! – раздраженно прервал его Мишель, – ты, может и старше меня, а все равно главного в этой жизни не понимаешь. Ты у брата своего спроси – хочет он, чтобы я уехал?! Ты ему про правила расскажи, про законы, про воинский артикул еще вспомни…

– Не дерзи! – Матвей нахмурился, взглянул на Мишеля грозно. Но проклятый мальчишка закусил удила.

– Скорее рак на горе свиснет, чем я дерзить перестану, – с вызовом произнес Мишель, – дерзость в мыслях и смелость в словах – единственное оружие мое! Спроси у брата своего – хочет ли он со мною расстаться?! Если он меня от себя прогонит – я в тот же день уеду, но только знай, Матвей, ежели Сергей опять в Василькове без меня окажется – его тут же Кузьмин со своей горилкой в оборот возьмет… А у Кузьмина давно на Гебеля зуб растет – кривой да острый. Как бы он этим зубом не укусил кого… до крови…

– Думаешь, только ты способен Сергея от неосторожных шагов удержать? Я его брат старший: он меня послушает…

– Он тебя послушает, а сделает по-своему, коли меня рядом не будет! У нас с ним – одна воля, одна судьба, одна жизнь, одно дыхание! Ты не меня с ним разлучить хочешь – ты нас пополам режешь! Да только человек – не червяк, он сего выдержать не сможет. Все! – Мишель ударил ладонью по столу, вскочил, показывая, что разговор закончен, – поеду, проветрюсь. А ты пока с Сережей поговори!

Сергей и девочки еще спали: Матвей решил не будить их. Сел у окна в кресло, задумался. Чувства и мысли его были в полном беспорядке.

«Что делать? Как поступить? – думал Матвей, – Сережа болен, ему покой нужен, жизнь тихая, без тревог и волнений – иначе припадок повторится может – и Бог весть, чем сие закончится. Нет, я об этом даже думать не буду – страшно… В Хомутец их отвезти разве? Затаиться, спрятаться? Нет, там их быстрее всего найдут… Да и невозможно долго таиться – У Сергея отпуск через пять дней кончается, искать его будут… И Аннушку с Лизанькой тут тоже долго держать нельзя – Киев город маленький, узнают – разговоров и сплетен не оберешься… Как все запуталось… Папенька еще со своими праздниками… охота ему была в родных пенатах день ангела справлять – как будто в Петербурге хуже… Один миллион уже прожил, сейчас, небось второй приканчивает – и знать ничего не желает. Хотел бы я таким эгоистом, как он родится – жить бы намного легче было… Думал бы токмо о себе да о своих удовольствиях – вот было бы славно… А тут мучаешься, голову ломаешь – как всех родных, любимых и даже нелюбимых – устроить, как их всех от глупостей удержать, как спасти… а о себе и подумать некогда… Да и неинтересно сие – о себе думать. Скучный я человек, ни талантов во мне нет, ни голоса, как у Сережи, ни дерзости Мишкиной – что обо мне думать?! Тоска одна. Я может только для того на свет рожден, чтобы о безумцах сих заботиться, дела их устраивать, их жизнью жить – ничего другого нет у меня… Да и не будет, видимо, – Матвей тяжело вздохнул, вспомнил вдруг о темной склянке – и пожалел о тех грезах, что навевал ему опиум – потому что сии мечтания были только его – и никому, кроме него не принадлежали. В них была его жизнь – пусть даже воображаемая…

Громкий стук в дверь прервал нить бесплодных и горьких размышлений. В сенях загрохотало что-то, хозяйка громко вскрикнула: «О майн Готт!», в соседней комнате захныкали проснувшиеся дети.

Матвей выскочил из комнаты. Хозяйка – маленькая, кругленькая пожилая немка с трудом удерживала сползающего по стене Мишеля. Сюртук на нем был порван, лицо разбито в кровь.

– Ну вот… теперь я точно… никуда не уеду, – сквозь зубы простонал Мишель, когда Матвей поспешив на помощь испуганной фрау, подхватил его под мышки, – лошадь понесла… сбросила… расшибся крепко… кажется ногу сломал…

У полковника Тизенгаузена болела голова, и сердце колотилось так неприятно, что ему казалось, что его вот-вот хватит удар. Он чувствовал себя старым, больным и очень уставшим. Полтавский полк вот уже неделю был на походе, возвращаясь из Лещина в Бобруйск, Дусенька с детьми осталась в Ржищеве – и полковник не без основания полагал, что в отсутствие законного супруга ее непременно кто-нибудь развлекает. Младшая дочь Тизенгаузена, появившаяся на свет этим летом совсем не походила на полковника – у нее были черные волосы и серые глаза – точь-в-точь, как у одного польского помещика. Каждый раз, когда полковник взглядывал на себя в зеркало ему в голову приходила одна и та же грустная мысль: он стар, Дусенька его не любит – и никто никогда его не полюбит – унылого, горбатого, больного старика 46-ти лет от роду…

С недавних пор он начал замечать за собой, что молодые люди раздражают его – в каждом из них он видел соперника, готового выпихнуть из потока жизни его, полковника Тизенгаузена. Среди воображаемых противников, подпоручик Бестужев-Рюмин занимал одно из первых мест. Предаваясь размышлениям о своих неприятностях, полковник непременно спотыкался о Мишеля, как будто тот был бревном, лежащим у него на дороге.

Дело даже было не в том, что подпоручик был весьма нерадив в исполнении своих служебных обязанностей. Полковника волновало то, что он понятия не имеет, где находится один из офицеров вверенного ему полка. Неуловимость Бестужева-Рюмина была крайне неприятна, угрожала полковнику гневом со стороны высшего начальства. Он мог быть где угодно – в Киеве, Василькове, Тульчине, даже, возможно в Ржищеве – у ног Дусеньки (Тизенгаузен заскрежетал оставшимися зубами) в то время, как сам полковник не имел возможности оставить свой пост – хотя ему очень хотелось бы этого. Именно из-за подпоручика Тизенгаузен оказался вовлеченным в противуправительственный заговор – и это тревожило полковника больше, чем мысли о неверности Дусеньки. Он твердо решил, что непременно добьется возвращения неуловимого подпоручика в полк – или в противном случае отрапортует о нем дивизионному начальству.

Вечером 5-го ноября Полтавский полк вошел в Чернигов. Разместившись у себя на квартире, полковник приказал не беспокоить его до утра и лег спать. Однако, вскоре после полуночи его разбудил испуганный денщик:

– Ваше высокоблагородие, там господа до вас. Спрашивают-с…

– Кто такие? – недовольно проворчал Тизенгаузен, набрасывая халат.

– Господин подполковник Муравьев, говорит, что у него срочное дело к вашему высокоблагородию. Прикажете пустить?

– Пускай.

Когда заспанный и недовольный всем полковник в криво сидящем на его горбе халате вышел в гостиную, Сергей сразу же бросился к нему:

– Василий Карлович! Простите, что обеспокоили вас в столь поздний час, но дело не терпит отлагательств! Дело касается подпоручика Бестужева-Рюмина. Он болен… жизнь его в опасности…

– Что такое?

– Он упал с лошади… разбился… Он не может сейчас прибыть в полк… Умоляю…

Сергей схватил Тизенгаузена за руку. «Неужели опять на колени броситься? Только этого мне не хватало», – брезгливо подумал полковник.