– Вопрос имею к вам, Матвей Иванович, так сказать, личный… Для меня… не как для следователя, а как для того, кто безмерно вам сочувствует… весьма важный. Скажите, почему вы, умный и… мирный человек… не остановили брата вашего? Вы ведь могли остановить, не так ли?

Глаза арестанта уперлись в генерала, он пошатнулся.

– Садитесь, – Чернышев встал и пододвинул стул Матвею.

Матвей механически сел.

– Я не мог, – выдавил он из себя, – он не слушал меня… Я ложился на его пути, умолял… Он не слушал.

– Но вы же старше… он не мог не послушаться… – генерал говорил мягко и вкрадчиво. – Ныне, когда все столь печально окончилось… вы должны были размыслить о сем… Брат ваш болен…

– Вы видели его? Что с ним? – Матвей вскочил.

– Последствия ранения… возле него лучшие врачи, не беспокойтесь… И, все же, отчего все так вышло? Кто-то же должен был иметь влияние? Ведь с кем-то он должен был советоваться….

– Он ни с кем не советовался.

– Сего быть не может… Не скрою от вас: положение его серьезное, и весьма. Государь в гневе, законы против брата вашего. Да вы, верно, и сами понимаете. Помогите мне, я постараюсь облегчить участь его. А для сего мне надо знать, кто подал ему мысль, кто внушил ему, что в деле сем преступном успех может быть…

– Мишка… Это он все придумал, он затеял, он! А ныне вывернуться желает!

Матвей опять вскочил и ударил в стену кулаком. Чернышев ласково приобнял его и посадил на стул.

– Мишка – кто это? Впрочем, кажется, я понял…

Матвей затих, с ужасом глядя на генерала.

– Но… – Чернышев сделал вид, что глубоко задумался. – Бестужев всего лишь подпоручик, а брат ваш – подполковник… Знакомые же ваши общие говорят, что почти не разлучались они, жили вместе… Дружба сия странной мне кажется, Матвей Иванович.

– Я более ничего не скажу…

Арестант покраснел, беспомощно опустив голову. Генерал рассмеялся, дружески потрепал его по плечу.

– А вы уже и так все сказали, что надо… Благодарю вас.

Вернувшись в Комитет, Чернышев обдумал беседу со страшим Муравьевым-Апостолом. Подпоручик действительно влиял на подполковника, и влиял сильно. Следовало понять, чем было вызвано это влияние и как его можно было использовать в деле. Генерал снова взялся за бумаги. «Около Киева жили Сергей Муравьев и Бестужев, странная чета, которая целый год друг друга хвалила наедине, но Бестужев с самого начала так много наделал вздору и непристойностей, что его никто к себе не принимал, а Муравьев, обиженный за своего друга, перестал ездить и даже кланяться», – показывал генерал Орлов.

Куранты пробили три. Чернышев наскоро перекусил и отправился в Невскую куртину. Следовало немедля допросить Бестужева-Рюмина.

Подпоручика генерал уже видел – на первом допросе, у Левашова. Он не вслушивался тогда в его ответы – полагая, что мальчишка этот, которому нет еще и двадцати пяти, следствию вряд ли помочь сможет. Он был неинтересен даже и для подтверждения показаний Пестеля: вступил в общество всего пару лет назад, видимо, мало что знал. Показания его не интересовали Чернышева, готовясь к встрече с ним, он ленился даже и прочесть их полностью. Собственно, если бы не старший друг подпоручика, генерал бы вообще не стал тратить время свое на эту встречу. От Бестужева надо было узнать только одно – что связывало его с Муравьевым.

Пока Мишеля везли в столицу, он имел много времени для того, чтобы обдумать будущее поведение. Вспоминая первые свои допросы, он в целом остался доволен ими: ему казалось, что мысль о главной виновности своей он донес, в частности, до слуха генерала Толя, начальника армейского штаба. У Толя он просил написать государю; Толь со своей стороны не видел к тому препятствий. В Петербурге ему дали понять: можно просить у государя и личной аудиенции, и он тут же попросил ее. Мишель понимал: стоит убедить государя в своей значимости, в том, что все, что было, им одним сделано – и Сережу спасти можно будет. Спасение же его Мишель поставил себе главной задачею. Пока что все шло так, как и было им, Мишелем, задумано.

Единственное, за что Мишель укорял себя по дороге с юга, – за то, что позволил себе проявлять на первых допросах слабость. Ныне было не время слабости, слабому не поверят – как не поверил генерал Рот. Впрочем, слабость сию он извинял обстоятельствами, пальбой из пушек, раной Сережиной. Уже здесь, в крепости, он дал себе слово быть стойким, не плакать и не искать снисхождения – в том, что касалось его самого. Мишелю думалось, что все это легко выполнимо, стоит только захотеть.

– Здравствуйте, подпоручик, – сказал Чернышев, входя к нему в камеру, – вы, верно, удивлены моим визитом?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Мне знать надобно, какие узы связывали вас с подполковником Муравьевым. Расскажите о сем все, что можете.

Бестужев молчал. Чернышев поднял на него глаза: мальчишка смотрел прямо, спокойно, с открытым вызовом. В глазах подпоручика генерал прочитал решимость и отпор – да такой, какого не было даже и у Пестеля в начале следствия.

– Я не буду отвечать вам, ваше превосходительство. Я просил государя об аудиенции, мне обещали…

– Вы дерзки, подпоручик, и сие для вас добром не кончится.

Дерзкий мальчишка рассмеялся – впрочем, как показалось генералу, неестественно.

– Что вы со мною сделаете? Убьете? Так государь, верно, того не приказывал, раз в аудиенции не отказал.

Чернышев дал себе минуту подумать. Пожалуй, в его следовательской практике такое поведение было новостью. Если б мальчишка уперся, говорил о том, что невиновен, ничего не знает, забыл – это было бы понятным… А эта спокойная дерзость сбивала генерала с толка.

– Нет, убить я вас не убью, конечно, – генерал рассмеялся в тон с подпоручиком. – И желание ваше с государем говорить справедливо. Только вот… – он сунул ему в ладонь показания генерала Орлова. – Что вы на это скажете?

Подпоручик взглянул на листок. В глазах его генерал прочитал испуг, который он очень желал бы скрыть. Но говорил он по-прежнему твердо и дерзко:

– А что мне говорить на сие? Подполковник Муравьев – друг мне, и от дружбы сей я не отказываюсь. Клеветников же и завистников я повидал немало.

– Ладно, – Чернышев забрал из его рук бумагу, – буду откровенным. Показания есть, что не друг ваш мятеж черниговский задумал, а вы. У вас есть шанс выбрать ныне. Завтра, при формальном допросе, шанса такого не будет. Ежели и вправду сие ваших рук дело – головы вам не сносить.

– А… вот что вам надобно, – подпоручик хладнокровно взглянул в глаза генералу, вполне, по-видимому, справившись с испугом. – Так я уже давно обо всем рассказал, еще в Могилеве. Да, мятеж задумал я, я уговорил на него Муравьева. Он слушал меня и верил мне, он за мною пошел. Я был с ним, когда из пушек стреляли по нам. Я отдал приказ положить оружие. Ежели правду знать хотите, ваше превосходительство… я и в обществе нашем главным был, вместе с Пестелем.

«Черт возьми, – Чернышев выругался про себя. – Надо было внимательно его показания читать. Усталость проклятая…».

– Так вы судьбу Пестеля разделить желаете? И ответственность за мятеж брать на себя собираетесь?

– Собираюсь, – генералу показалось, что голос мальчишки дрогнул.

– Но ведь и Пестель, и друг ваш старше вас чином и возрастом…

– И что с того? Я вождь, за мною шли, меня слушали… Более же ничего сказать не имею, жду аудиенции у государя, простите.

Генерал вышел от подпоручика озадаченный. Мальчишку предстояло ломать – это он понял с первых его слов. На первый раз, за дерзость, его необходимо заковать, а для того сделать представление государю, от Комитета. Потом можно на хлеб и воду посадить – и посмотреть, что выйдет из сего. Чернышев поймал себя на мысли, что в сердце его вдруг зародилось искреннее сочувствие: генерал сам себя считал человеком сильным и уважал силу в других. Мальчишка вел он себя достойно, а это среди арестованных по делу о 14-м было редкостью.