Иван Муравьев-Апостол

Васильков

Сергей Муравьев-Апостол

Михаил Бестужев-Рюмин

Лето выдалось жарким: стояла засуха. Август не принес облегчения, приближение осени почти не чувствовалось, жара не желала спадать. Сельские жители по привычке молили Бога об урожае, но понимали, что хлеба в нынешнем году не видать.

Сергей ехал на Украину из Петербурга, почти не останавливаясь, только переменяя лошадей на станциях. Ему хотелось быстрее узнать, что ждет его в будущем.

Впрочем, жара и быстрая езда мешали забыться даже на время. Сергею то и дело мерещились картины покинутой столичной жизни: огни Невского, жара театральной залы и холод реки, лица друзей и брата, открытое фортепьяно, полковой плац – и на нем непокорная государева рота. Иногда виделся Сергею он сам – гвардейский капитан в семеновском мундире, удерживающий своих солдат от бунта.

Семеновская история вышла громкой. Бунт в одном из гвардейских полков, да еще при отсутствии в столице императора был замечен не только в России, но и в Европе. Государь император очень расстроился. Он уже привык к тому, что Европа покорена не только его силой, но и обаянием. Сила его помогла освободить континент от изверга – Наполеона, от заразы революционной – и теперь России следовало отдыхать и почивать на заслуженных лаврах. Но солдатский бунт в столице был признаком того, что сон этот весьма непокоен и его империю мучают кошмары. Никаким обаянием нельзя было загладить то впечатление, что произвел на всех этот бунт… Солдаты «государевой роты» Семеновского полка требовали всего-навсего облегчения службы, замены жестокого командира более милосердным… Вырвавшись из казарм, солдаты даже не взяли с собой оружия и послушно сами направились в крепость под арест… Но вслед за ними восстал весь полк.

Втайне император был рад поводу уничтожить старый Семеновский. Уж слишком много недоброй памяти накопилось в нем. Ее следовало стереть.

Семеновский полк был расформирован. Нескольких офицеров, в том числе и полкового командира, отдали под суд, солдат и офицеров перевели в другие, в основном провинциальные, полки. А в казармах на Фонтанке появились новые офицеры и солдаты. Они надели старую форму и, созерцая гвардейский парад, похожий более на театральное представление, император мог отныне не тревожить свою больную память: полк остался на месте, но он был уже другим, не тем самым полком, что стоял в карауле в Михайловском замке в роковую ночь, не тем, что подставили под ядра на Бородинском поле…

Он был новым.

Форменный сюртук Полтавского пехотного полка, на плечах – тяжелые эполеты штаб-офицера. Чин немалый, новые возможности. Только вот в отставку и отпуск пускать не велено… «Но это не надолго», – думал Сергей, – «Государь отходчив. Я ни в чем не виноват…»

Жарко. Липкий пот заливает ворот рубахи, лоб и глаза.

– Скажи, любезный, – обратился он к проходящему мимо солдату, – где дом господина полковника Тизенгаузена?

Солдат остановился, вылупил глаза на незнакомого штаб-офицера в родном полтавском мундире. Сергей повторил вопрос.

– Виноват, ваше высокоблагородие… Нынче воскресенье, дома они… беспокоить не велят.

– Где дом найти?

– Так вот он.

Солдат махнул рукой в сторону соседней хаты. Сергей вышел из кибитки, кивнул солдату:

– Спасибо.

Покосившиеся рамы в окнах, ветхая дверь, продавленное сотнями ног крыльцо. Со двора доносился запах нечистот.

«Бежать, бежать отсюда! Но куда? Некуда…»

Сергей постучался, дверь открыл денщик.

– Доложи… подполковник Муравьев… из Петербурга переведен. Явиться желает.

Денщик кивнул, скрылся за дверью, и через пару минут высунулся опять.

– Господин полковник просят, ваше сковородие…

Сергей вошел в маленькие сени, оттуда – в комнату. Убогая обстановка: соломенные коврики на полу, деревянный шкаф с запыленными книгами, паутина по углам, заваленный бумагами неструганый стол, такие же стулья. Окна по случаю жары открыты настежь. На стене – засиженные мухами гравюры «Переход французских войск через Неман июня 12 1812 года», «Молебствие союзных войск в Париже в день Воскресения Господня». Сергей знал эти гравюры, в Петербурге они продавались задорого, по двадцати пяти рублей, и были весьма популярны года три тому назад.

Тизенгаузен оказался пожилым, маленьким человеком, Домашний засаленный халат, вздымался на горбу, от этого полы свисали неровно. Пожелтевшие загрубелые пятки торчали из стоптанных домашних туфель. Полковник смущенно разгреб бумаги на столе, подвинул стулья.

– Извините меня, ныне обязанностей служебных нет, воскресенье… Отдыхаю, так сказать…

Тизенгаузен хлопнул в ладоши; явился денщик.

– Чаю подай дорогому гостю… Да проси жену мою сюда.

Денщик принес самовар, поставил на стол.

– Вы прямо из столицы к нам прибыли? – светским тоном спросил Тизенгаузен, нашаривая босой ногой засаленную туфлю.

Сергей кивнул.

– Столица… Не был я там давно… Почитай, – Тизенгаузен принялся считать, загибая пальцы, – лет двадцать… Да, двадцать лет.

В комнату впорхнула дама в розовом легком платье и красных сафьяновых туфельках; запахло духами, пудрой и немытым женским телом.

– Позволь представить тебе, душенька – подполковник Муравьев-Апостол, Сергей Иванович, из столицы у нам переведен… Супруга моя, Феодосия Романовна.

Жена полковника годилась ему скорее в дочери.

Сергей жил в Ржищеве уже вторую неделю. Служебные обязанности его были необременительны, вернее, их вовсе не было. Дусинька оказалась нежным и добрым созданием, она любезно согласилась сопровождать Сергея на прогулках. Окрестности Ржищева были весьма живописны: Днепр, холмы, два больших монастыря, церковь… Во время прогулок юная жена старого полковника говорила без умолку.

Дусинька происходила из Курляндской губернии, папенька же ее, отставной майор, был дружен с Тизенгаузеном и решил, что лучшей партии для дочери искать и не надобно.

– Я не люблю мужа и не любила никогда, – откровенничала Дусинька. Сергей слушал из вежливости. – По настоянию папеньки за него пошла. Неотесанный он… провинциальный… Одна служба на уме. У нас в Митаве общество было, балы, театр, кавалеры галантные… Ныне же заперли меня в Ржищеве, где и поговорить не с кем. Офицеры грубияны, еще хуже мужа моего… кроме, может быть, вас, Сергей Иванович…

Через неделю их общения Сергей понял, что знает о Дусиньке все – или почти все.

– Мне в столицу надобно, я б там блистала… Да кто меня в столицу возьмет-то? Мой Василий Карлович беден, потому что честен. Говорят о нем: копейки себе не возьмет. А жить на что? Вон господин Самойленко, поручик всего, а женился недавно, так жену свою сразу же в Петербург свозил, развлечения ради… Что толку-то мне, что муж мой полком командует? Умру в глуши этой – никто не узнает…

Она заплакала.

– Честь – выше выгоды, сие Богом установлено…

– А люди по-другому мыслят, – Дусинька обижено поджала губки. – Вы не поймете меня, вы из столицы сами… В Париже жили… Вам меня не понять…

– Я вас понимаю, Феодосия Романовна, – просто сказал Сергей, разглядывая пейзаж, что был для него новым, а для Дусиньки – привычным до отвращения, – мне чувства ваши близки. Всю жизнь я из города в город переезжаю, несусь, как лист, гонимый ветром. И ныне мне кажется, что ветер утих, наступило безветрие полное – и лег я на землю, и никуда не улечу отсюда более… Чувство сие необычно для меня… Я так жить не привык…