– Яков Федорович, – Сергей просительно заглянул ему в глаза, – поймите меня… Я не хотел бы начинать службу в полку с чьего бы то ни было неудовольствия… Прошу вас…

– Хорошо, я подумаю.

Спустя два дня Сергей встретил Трухина в полковой канцелярии и первым подошел к нему:

– Простите меня, господин майор… Я не знал, что первый батальон ваш был. Я просил Ганскау, он не отказал мне. Батальон ваш вам останется.

Трухин отошел на шаг, оценивающе взглянул на Сергея. В глазах его Сергей прочел уже не неудовольствие, а ненависть.

– Вы думаете, господин подполковник, – майор прищурился, – что раз вы чином старше, то можно со мною такие штуки шутить?

– О чем вы, майор?

– Вы доносчик, сударь, вы донесли о разговоре нашем командиру… О сем теперь весь полк знает, смеются надо мною! Моя честь задета!

– Господин майор, – к ним подошел поручик, небольшого роста, с рыжими бровями, белыми, будто выцветшими, волосами и такими же глазами, – подполковник пока еще не знает нрава вашего. Ежели дуэль задумали, будете сперва со мной стреляться. А то, неровен час, господин подполковник подумает, что мы тут все под вами ходим.

«Кто это? – Сергей вспоминал фамилию поручика и никак не мог вспомнить, хотя и он давеча представлялся ему. – Коли майор примет вызов, – с тоскливой скукой подумал он, – придется стреляться… Не подставлять же поручика под пулю…»

Майор, не отвечая на дерзость, повернулся и вышел вон, хлопнув дверью.

– Сударь, как зовут вас? Я… запомнить не успел.

– Поручик Кузьмин, к вашим услугам. Ежели второй батальон под командою вашею будет, вместе станем служить …

Второй батальон Черниговского полка был собран на плацу, перед полковым штабом для знакомства с новым командиром. Сергей, сидя на коне, с опаскою глядел на новых своих подчиненных: никогда ранее он не командовал столь большой воинской частью. Он вспоминал свою третью семеновскую роту: там он знал по имени каждого солдата, понимал их нужды, даже вступил в солдатскую артель. Ему казалось, что в верности семеновцев можно не сомневаться, но в момент бунта они едва не затоптали его ногами. Теперь солдат было вчетверо больше, все они, казалось, готовы были повиноваться его воле. Но чего на самом деле от них можно ждать, Сергей пока не понимал.

Перед ротами стояли офицеры, совершенно чужие, с каменными лицами. Только поручик Кузьмин усмехался, встречаясь с Сергеем глазами. «Трухин говорил, что все они – пьяницы и службы не знают, – подумал Сергей. – Положим, он гневался на меня, за батальон свой. Но ведь не может же не быть в словах его доли правды…» Он поймал себя на мысли, что хочет обратно в Ржищев, не только к Мише, но даже к Тизенгаузену и Дусиньке. Там было скучно, но, по крайней мере, ясно, что будет завтра. Здесь скуки не ожидалось, но и уверенности в завтрашнем дне тоже не было.

Сергей поднял руку; началось учение. Глядя на марширующие на плацу ряды, он замечал, что солдаты шагали будто нехотя, то и дело сбиваясь с ноги. Ружейных приемов не знали, стрелять не умели. Приглядываясь к одежде своих подчиненных, и в ней он видел беспорядок: не по форме одетые ранцы, ветхие, потрепанные мундиры, небеленая амуниция. Все это предстояло исправить. Сергей понял, что новая жизнь его будет всецело подчинена этим заботам.

Служа в гвардии, к фрунтовым обязанностям своим Сергей привык относиться серьезно. Еще с войны он понял: коли судьба ему вышла быть офицером, то служить надобно не хуже других. Потом, когда случилась семеновская история, оказалось, что в решающий момент солдаты его не послушались… В Ржищеве служебных обязанностей вовсе не было; он успел забыть, что сие значит. Теперь фрунт надо было постигать заново, вместе с этими, ничего не смыслящими в военной науке солдатами и офицерами.

Учение закончилось; Сергей вышел с плаца обессиленный. Вечером же предстояло еще одно испытание: по традиции, вновь прибывший батальонный должен был давать обед господами офицерам. Для сего торжества Ганскау выделил большую залу в штабе, ибо в доме, отданном Сергею под постой, развернуться было негде. Две крохотные комнаты с небольшими сенями были заставлены еще не разобранными вещами.

Сергей удивлялся молчаливости, с которой офицеры сидели за столом. Молчание прерывали только тосты: за здоровье государя императора и его семейства, за здоровье полкового командира, за его, Сергея, здоровье. Но тосты сии были обязательны, произносились без души. Сергей опять с тоскою вспоминал Семеновский полк, холостяцкие застолья, вино через край, веселье… Теперь пили не вино, а горилку – она была дешевле и доступнее.

Только к полуночи офицеры, уже сильно разгоряченные, оживились, когда полковой командир покинул собравшихся, отговорившись домашними делами.

– А правда ли, господин подполковник, что жена у господина Тизенгаузена прехорошенькая? – спросил сильно пьяный Кузьмин.

– Правда…

– О, недаром слух о сем по всей округе носится. А правда ли, что ни один мужчина устоять против нее не может? Правда ли, что все господа офицеры полтавские…

– О чем вы, поручик? Дама сия хотя и красива, но вовсе не так ветрена, как о том сказывают.

– Дам, которые бы не были ветрены, лично я не знавал, – сказал Кузьмин с вызовом. – Кроме вот жены господина Ганскау, и то потому, что стара она ветреным утехам предаваться…

Офицеры дружно загоготали.

– Браво! – вскричал молодой, черноволосый и кудрявый поручик, Михаил Щепилло. – Дамы разные бывают, но ветрены – все. Как солдаты наши: разные по возрасту, но все тупы, как носки на башмаках.

Новый взрыв гогота заглушил слова его.

– Нет! – в разговор вступил еще один офицер, штабс-капитан Антон Роменский. – И дамы разные, и солдаты тоже… У меня в роте почитай каждый второй грамоте обучен.

– Так это потому, – ответил ему Щепилло, – что ты, Антоша, фи-лан-троп, ты уж прости меня за грубое слово… Грамоте их учишь зачем-то, телесные наказания отменил. Думаешь, они от сего службу понимать лучше будут? Знаю я тебя, сколько лет уже вместе служим…

– Ты прав, поручик, – поддержал Щепиллу Кузьмин. – Миндальничать с солдатами, как и с дамами, не следует. Натиск – вот наш девиз. И в службе, и в делах амурных.

– Господа! – сказал Сергей печально. – Дела амурные ваши до меня не касаются, а телесные наказания в своем батальоне я отменю…

– Да ежели солдат не понимает по-другому? – Кузьмин искренне недоумевал. – Как учить-то их без палок? Что же вы не пьете, господин подполковник?… Пригласили нас, а сами не пьете.

– Да, – спросил Щепилло, несколько свысока поглядывая на Сергея, – отчего не пьете вы?

– Пью, – Сергей залпом опорожнил стакан. – А наказаний в моем батальоне не допущу… не допущу.

– Ваша воля…

Язык Сергея вдруг начал заплетаться. Он понял, что пьян – да так, как до того ни разу в жизни не напивался. Как добрался до дому – он не помнил.

Смутно, сквозь хмельной туман он помнил, как Никита, ворча, снимал с него сапоги, как рухнула на него жаркая перина, брошенная все той же, бесчувственной рукой слуги, недовольного тем, что барин разбудил его ночью. В коротком пьяном сне ему привиделся Мишель: его друг был бледен, губы дрожали. Сон оборвался. Сердце билось как умирающая птица, его удары отдавались в голове тошнотворной болью, во рту было сухо. Он лежал на кровати, ничком, окно было открыто, полотняная занавеска колебалась, задевая небритую щеку…

Следующие два дня Сергей сказался больным и не ходил на службу.

Письмо из Василькова было похоже на крик отчаяния – в нем почти не было подробностей о новом месте службы, но слов о тоске, хандре и недомогании с избытком. Матвей выехал на следующий день после того, как его получил – тревога за младшего брата лишила его покоя и сна.

Матвей застал брата на квартире. Сергей был нездоров, сидел в кресле возле окна, курил трубку. Обрадовался, увидев брата, обнял, задал пару незначащих вопросов и тут же снова уселся на свое место, уперся взглядом в окружающий пейзаж – лес, поле, покосившиеся хаты, дорога.