«Ничего у подпоручика не выйдет, – подумал Чернышев, – аудиенцию ему Государь даст, но что толку? Если откажется от мысли главным себя выставить, то, пожалуй, может и впрямь жизни лишиться…дурак…»

Впрочем, самое важное генерал узнал. Надо было идти вновь объясняться с Муравьевым-Апостолом.

Арестант восьмого нумера Алексеевского равелина сидел на кровати, поджав под себя ноги. Было видно, что чувствует он себя лучше, чем утром; взгляд его стал намного спокойнее. Когда генерал вошел, он сделал попытку встать.

– Сидите, вы ранены, – генерал махнул рукою и, подойдя к кровати, снова подвинул к ней стул. – Вы по-прежнему отказываетесь согласовать свои показания с тем, что сообщил Пестель?

Арестант кивнул.

– Я не могу говорить то, чего не было. Верно, государь сам правды хочет, а не вымысла.

– Чего хочет государь, о том не нам с вами судить. Ныне он приказывает вам делать то, что я говорю. Более того, вы можете лично писать ему, рассказывать о своих желаниях. И он, по мере возможности, исполнит их.

– Я не могу говорить то, чего не было, – устало повторил преступник. – От показаний моих зависят… судьбы человеческие. И я не смогу, сколь мне ни лестно разрешение Государя…

– Тогда вот, взгляните, – генерал протянул арестанту показания Орлова.

Арестант взял бумагу. Генерал увидел, как руки его задрожали.

– Зачем… сие? Кто это?

– Кто – не ваше дело, подполковник. Ваши сторонники показывают. Подпоручик, кстати, сего не скрывает.

Чернышев лгал, ни о чем подобном мальчишка не говорил.

– Ну?… – нетерпеливо спросил Чернышев.

– Я… я не знаю. Клевета это… И до дела, ныне разбираемого, не имеет никакого отношения.

– Так клевета – или отношения не имеет? Впрочем, разбираться в сем я и вправду не буду. Вы давеча не верили, что Пестель мог дать показания, не соответствующие… как вы полагаете… истине. Но я, лично, вот этой вот рукою привел его к раскаянью… – генерал аккуратно снял перчатку с правой руки, осторожно, дабы не повредить заживающим на костяшках ссадинам, согнул пальцы в кулак, продемонстрировал его арестанту. – Может быть, я несколько перестарался. Он упал без чувств, – продолжил генерал, продолжая задумчиво рассматривать ссадины. – Впрочем, после сего он написал все – что было надобно…

Чернышев с удовольствием заметил, что речь его произвела на Муравьева должное действие. Руки его впились в железные края кровати, в глазах опять промелькнуло безумие.

– Вы… Как можно сие?

– В наш просвещенный век? Отчего ж нельзя? А можно в просвещенный век Государя убивать?

– Пестель никого не убивал…

– Он собирался, что одно и то же. А на ваших руках кровь невинных жертв. И на руках друга вашего тоже…

– Довольно! – арестант вскочил с кровати. – На его руках нет крови! Это я все сделал, я, понимаете? Казните меня, пытайте, что хотите со мной делайте – только Мишу не трогайте! Молю вас…

Генерал почувствовал на своей руке ладонь собеседника. Ладонь была горячая; у преступника был жар, и немалый.

– Перестаньте, Сергей Иванович. Вы не в себе сейчас… Выпейте воды, – Чернышев протянул арестанту кружку.

Муравьев взял кружку и сделал жадный глоток; вода потекла по его небритому подбородку. Чернышев покачал головой. Продолжил:

– Я здесь не за тем, чтобы правды добиваться, пытать вас и казнить… Мне нужно только ваше согласие… отвечать так, как прикажут вам. Иначе же… Я не хочу вас пугать, но представляется мне, что друг ваш… не раскаивается в содеянном. Более того, он мне только что сообщил, будто главный в обществе и им задуман мятеж черниговский. Вы же только волю его исполняли. Сдается мне, что правду говорит он…

– Но это ложь! Он меня спасает, и только… Вы должны понять, ваше превосходительство… Прошу вас… дайте мне свидание, очную ставку с ним. Я скажу ему, я докажу…

– Очные ставки вам дадут… когда нужным сие сочтется. И не с ним одним только. Ныне же брат ваш подтверждает его слова.

Лицо арестанта приняло давешнее безумное выражение, глаза стали мутными; горячей ладонью он крепко, до боли сжал руку Чернышеву.

– Нет! Брат мой не ведает, что он творит! Ему нельзя верить…

– Жаль мне, весьма жаль, но привесть Бестужева к раскаянью, – Чернышев скинул его ладонь, бережно натянул перчатку обратно на руку, – мне все же придется. Уже сейчас представил я государю о заковании его в железа. Учитывая же сие… – генерал взял листок с показаниями Орлова.

– Вы не посмеете, – арестант закрыл лицо руками. – Не надо… Умоляю…

– Уверяю вас, что посмею.

Генерал чувствовал внутреннее ликование, охватывающее человека в конце трудной, но отлично выполненной работы. День был прожит не зря – между ним и монаршим гневом была воздвигнута прочная стена, в основании коей лежали показания Пестеля. Сейчас Чернышев испытывал к главному извергу благодарность вкупе с брезгливостью; нечто подобное он ощущал после сношения с актерками или публичными девками. Что же касалось до восьмого нумера, то с ним было все кончено – он, как многие другие, был сломлен казематом и генеральской волей. Чернышев не торопил подполковника, но уже прекрасно знал, что он скажет.

– Хорошо, ваше превосходительство, – охриплым голосом наконец проговорил арестант, – велите принести чернил и бумагу. Все напишу, что вы требуете… Только… его не трогайте…

Генерал улыбнулся.

Муравьев не обманул его ожиданий.

– Не надо бумаги и чернил. Вас сейчас господин генерал-лейтенант Левашов допрашивать будет. Он даст вам копию. Ее и подпишите. Отдыхайте, Сергей Иванович. Государь милостив, авось все устроится…

Когда Чернышев вышел из равелина, куранты пробили пять. Через час начиналось заседание Комитета. Но генерал понял вдруг, что еще немного – и он упадет от усталости. Позвал Адлерберга, попросил господину председателю, что болен и не придет в присутствие.

– Отчет завтра пришлю…

Выезжая из крепости, Чернышев увидел великого князя Михаила Павловича. Про Михаила знали, что он любил совершать пеший моцион из Зимнего в крепость. «Фельдцейхмейстер чертов… – злобно подумал генерал, – привык на готовое».

Спустя несколько дней Мишель получил высочайшую аудиенцию, но вышло все не так, как он задумывал. Государь не интересовался мнением Мишеля о тайном обществе и его собственной роли в нем; монарх кричал на него, требовал называть фамилии…

В конце января Мишеля вызвали на устный допрос в Комитет.

Он собирался на этот допрос, как Наполеон – на генеральное сражение. Пока вели от каземата до Комендантского дома, мерещилась сцена: господа члены Комитета, пораженные его прямотой и откровенностью, освободят Сережу – а ему, в награду, дадут свидание с ним. В это, правда, он не очень верил… Но знал: от смелости его зависит все.

Яркий свет в отведенной для допросов зале ослепил Мишеля: по крепости вели с завязанными глазами. Когда глаза чуть привыкли к свету, Мишель огляделся: вокруг длинного стола сидели генералы, увешанные крестами. Все они – за исключением Чернышева – были ему незнакомы. Генералы с интересом рассматривали его.

– Комитет ознакомился с предварительными вашими показаниями, подпоручик, – сказал Чернышев, любезно улыбаясь, – Надеюсь, вы готовы отвечать чистосердечно и без малейшей утайки.

– Я готов, спрашивайте, ваше превосходительство, – Мишель поднял голову, старясь смотреть прямо в глаза генералу.

«Сейчас, – решил он, – на первый же вопрос… касательно общества нашего… правду открою».

– Господа члены Комитета, – продолжал Чернышев прежним тоном, – прежде чем приступить к выяснению обстоятельств дела, спросить вас желают: что сблизило вас с подполковником Муравьевым?

– Он друг мне.

– Это Комитету известно. Я спрашивал об обстоятельствах дружбы вашей, вы разве не слышали?

– Он… оказывал мне услуги… – Мишель почувствовал, как в горле его пересохло, а ноги похолодели.