– Ты что – ждешь кого-то? – спросил Матвей.

– Что?

– Кого ты ждешь? – раздраженно переспросил Матвей. Он старался смотреть на брата беспристрастным взором лекаря, думал: чем болен он – простудою? Лихорадкою? Побледневшие губы, круги под глазами, лицо осунулось…

– Что с тобой?

– Ничего. Нездоров. Извини…

Сергей замолчал, словно и эти отрывистые слова дались ему с трудом. Закашлялся. И опять отвернулся к окну.

Матвей провел в Василькове два дня, с беспомощной тоской наблюдая за болезнью Сергея. Он попытался пользовать его своими микстурами, но ничего не помогало… Сергей по-прежнему был неразговорчив, сидел у окна, глядел на дорогу, думал о чем-то своем, разговаривал с Матвеем – и тут же терял нить беседы, отвлекался, вновь отворачивался к окну. Матвей попробовал уговорить брата спеть, даже уселся за фортепьяно – но когда Сергей услышал знакомые звуки, лицо его исказилось, как от зубной боли…

– Матюша, не надо, прошу, – с трудом произнес он, – не буду я петь. Не могу. Оставь.

Захлопнув запыленную крышку, Матвей с досадой отошел от фортепьяно. Приказал Никите седлать лошадь и уехал на долгую прогулку – сил не осталось видеть Сергея в таком состоянии.

Пропутешествовав по весьма живописным окрестностям часа два, он вернулся в городишко. Подъезжая к дому, где квартировал Сергей, удивился распахнутой настежь двери. Войдя, увидел сидевшего на диване и блаженно улыбавшегося Мишеля – в покрытых жирной дорожной грязью сапогах и запыленном мундире. Сергея в комнате не было…

– Здравствуйте, прапорщик. Зачем пожаловали?

– Надобность имею собственную, – Мишель не сделал даже попытки встать с дивана, но улыбаться перестал.

– Надобность ваша – в Ржищеве, при полку, – голос Матвея дрогнул. – Извольте ехать к месту службы.

– Вы не начальник мне, Матвей Иванович, потрудитесь выбирать выражения… – прапорщик говорил нагло, с вызовом.

– Вы, сударь, хотите сказать…

Матвей не успел закончить фразу; в комнату вошел Сергей. На лице его блуждала улыбка – такая же, как только что была у Мишеля. В руках он нес дымящийся самовар. Матвей удивился: он не знал за братом умения разводить самовары, на то были слуги, в данном же случае – Никита. Сергей поставил самовар на стол и виновато произнес:

– Я Никиту отпустил…

И засуетился, доставая из буфета тарелки и вилки.

– Я помогу тебе, – Матвей подошел к нему.

– Не надо… Я сам… сам.

Матвей с ужасом перевел взгляд на Мишеля: суета Сергея доставляла ему видимое удовольствие. Негодный мальчишка играл ролю, справедливо рассудив, что в присутствии Сергея ему ничего не угрожает…

Волна отвращения захлестнула Матвея, он повернулся и вышел. Сидя в своей комнате, он терпеливо ждал Сергея, глядел в книгу, не понимая слов. Наконец брат вошел, смущенный и грустный.

– Уехал Миша… Ему в полк надобно.

Матвей взял Сергея за руку.

– Что тебе в этом юнце, Сережа?

Сергей задумчиво посмотрел на Матвея.

– Ты не знаешь его… – он опустил голову. – Таких людей в наш век больше нет… Я не ослеплен вовсе, я сравниваю… с господами офицерами моими.

– Таких людей?.. – Матвей вскочил. – О чем ты?.. Слухи о вашей… дружбе уже и до Полтавы дошли… Говорят, что вы неразлучно вместе, что без него ты шагу не ступишь… Что ты его покрываешь по службе… Ведь это правда? Правда?

– Правда. И что с того? Я давно уже не ребенок, – устало сказал Сергей. – Позволь мне самому решать, как жить…

Матвей пришел в ярость – и сдержаться было никак невозможно. Сергей оказался на волосок от гибели, по крайней мере, так казалось старшему брату.

– Я… знаю, чего тебе от сего юнца надобно, – в горле у него пересохло, пришлось перейти на хриплый шепот. – Есть на сей случай артикул воинский… под сто… шестьдесят шестым нумером. Я отцу отпишу… Пусть он решает, что делать с тобою. Пусть заберет тебя из службы, для коей ты вреден. Ежели я тебе не указ.

Сергей вскочил. Матвей же, набрав воздуха в легкие, пытался успокоиться.

– Тебе надо повзрослеть, Сережа, и… перестать тешить себя иллюзиями, – Матвей сел и жестом показал брату на стул. – Мир таков, каков есть, и не нами заведен его порядок. Ты живешь неправильно… Изменись. Будь как все, служи, женись… Я уже говорил тебе…

– Да коли я не могу сей образ жизни принять? Ежели не для меня сие?

– Ты должен смириться, другого пути нет.

Сергей с сожалением покачал головой.

– Есть другой путь. Ежели мир не хочет принять меня… И даже ты не хочешь… Тогда я… мы с Мишею… изменим этот мир. Он станет другим. И нам найдется в нем место. Миша верно говорит – все мы рабы, в частной жизни своей отчетом обязаны. А сие – безбожно…Ежели отец узнает… он, конечно, добьется моей отставки… Государя просить станет… и добьется. Может быть, ты прав… Отставка – давнишняя мечта моя. Но и отставка не изменит меня, поверь. Я… я просто поеду туда, где будет Мишель… и буду рядом с ним…

– Не могу же я равнодушно смотреть…

Сергей притянул к себе голову брата и поцеловал Матвея в холодный потный лоб.

– Не надо смотреть равнодушно… Я решился… Ты сам мне говорил, что Поль положил общество продолжать, Поль и мне сие сказывал… И я… мы с Мишелем… мы решили присоединиться к делу сему. Ты ведь… не откажешь мне в содействии? Ты же пойдешь со мною?

Сергей внимательно посмотрел брату в глаза: в них была скорбь и усталость.

– Я не… могу без тебя, – Матвей едва не плакал. – Ты ведь знаешь… С детства… с детства… Мы – одно целое… Но еще раз… подумай…

– Я все обдумал уже. Ты с нами?

– Да, – Матвей кивнул, сглотнув комок в горле. – С тобою.

Матвей знал: по уму он превосходил брата, но Сергей был сильнее и физически, и душевно. Несмотря на слабость свою, безусловно запрещенную сто шестьдесят шестым артикулом…

К тому же брат был единственным, рядом с кем Матвею не нужна была заветная темная склянка с опиумом. Он слишком долго лечил свои боли этим снадобьем, тогда, увы – единственным известным в Европе болеутоляющим. Началось это в гошпитале, после отъезда Сережи, когда Матвей выл и стонал от боли. Он был молод: его жалели. Вернее – на него не жалели лекарств, что были хуже самой болезни. Впрочем, в гошпиталях в те дни мало кто об этом думал: подштопанный лекарями прапорщик вполне мог не пережить следующего генерального сражения. Не было смысла мучить мальчишку…

Матвей выжил. Но дорожная аптечка с тех пор стала его постоянным спутником: без нее он не ездил никуда. Заветная темная склянка хранилась там среди других снадобий, коими он пользовал всех, кто был согласен испытать на себе его лекарское искусство…

Город Киев, обычно скучный и сонно-провинциальный, во второй половине января 1823 года был оживлен необычайно. С Днепра дул ледяной ветер, но горожане не замечали холода. Толпы народа, веселые лица праздношатающихся, толчея на главных улицах, яркое зимнее солнце – все это пробуждало надежду на лучшее даже у самых закоренелых скептиков. В Киеве проходила контрактовая ярмарка, а ярмарка всегда была праздником.

Сердцем ярмарки был купеческий Подол, место сосредоточения лавок, лавочек, лавчонок. Для приезжего найти в эти дни квартиру на Подоле было большой удачей: помещики, прибывавшие в Киев с женами, детьми и многочисленной прислугой, договаривались с местными жителями заранее, переплачивали втридорога. Для двадцатидевятилетнего полковника Павла Ивановича Пестеля снять квартиру на Подоле не представляло труда: местный торговец, мещанин Прокопий Могилевский, был его добрым знакомым. Более того, когда полковник появлялся в Киеве, Могилевский предпочитал переселяться к своей сестре, жившей неподалеку. Дом, таким образом, оказывался в полном распоряжении гостя.

Пестель любил ярмарочный Киев: иногда, переодевшись в партикулярное платье, он смешивался с толпой и часами, до изнеможения, ходил по заснеженным улицам. Ходить было больно: под Бородином он получил тяжелую рану в левое бедро, и с тех пор по зиме нога краснела и распухала. Но полковник любил пешие прогулки, а боль давно научился скрывать от окружающих. Прогулки же в ярмарочные дни бывали особенно хороши, он забывал о всех житейских и служебных неурядицах, чувствовал себя простым, частным человеком. Ему казалось, что люди – добры, а мир – светел и чист, и в нем нет места подлости и предательству…