– Я? Скажи им… я говорить с ними буду.

– Смир-на! – заорал Кузьмин, бросаясь к плацу. – Рота, стой! Налево примыкай! Глаза на-ле-во!

– Да не кричи ты так… – Сергей поморщился.

Он подошел к солдатам. Солдаты замерли в ужасе, и Сергей понял, что люди эти были в полной его власти. Что он, батальонный, прикажет, то они и сделают. Прикажет бить друг друга – будут бить бессловесно, наградит – будут столь же бессловесно радоваться. В строю он разглядел нескольких пожилых солдат, с медалями за прошедшую кампанию.

– Солдаты, друзья мои… – начал он волнуясь. – Не бойтесь меня, я не причиню вам зла. Я… – он не знал, что сказать им, – я… хочу, чтобы вы не только приемы ружейные знали, а людьми оставались… Помните, что солдат, слуга отечества, должен человечным быть и на поле брани, и в жизни мирной… Облика человеческого не теряйте…

Солдаты продолжали глядеть на него с испугом.

– Они не понимают, – прошептал Кузьмин, стоя рядом, – они не слышали никогда…

Кузьмин повысил голос:

– Их высокоблагородие сказать изволят: бить солдат он никому не позволяет… Он за вас заступник перед полковым командиром. Понятно вам?!

– Так точно!!!

В Василькове же, не заходя к себе, направился прямо к Гебелю. Полковник принял его запросто: в рубахе, без сюртука. Предложил чаю. Сергей отказался.

– Густав Иванович, – начал он, – поручик Кузьмин доносит мне, что приказали вы вчера бить солдата одного, чухонца… И сделали выговор ротному моему, не поставив меня в известность…

– Приказал, – мышцы на лице Гебель напряглись. – И выговор сделал. Кузьмин службы не знает, солдат совсем распустил.

– Но, по закону бить рекрут не положено… Я давно об сем приказал Кузьмину, и солдаты о приказе моем знают. Прошу вас, Густав Иванович, не делайте больше этого… Прошу вас.

– По инструкции, – строго возразил Гебель, – я обязан наблюдать за каждым солдатом, за офицерами… Я отвечаю за полк, я, а не вы. Я уже говорил вам, возражений по службе я не принимаю…

– Но кроме инструкции есть закон, есть здравый смысл, наконец. Солдат сей не понимает по-русски, его выучить прежде надобно. Кузьмину же оскорбительно такое обращение.

– Не извольте читать мне нотаций, подполковник! – Гебель вспыхнул и ударил кулаком по столу.

– Я не читаю… я прошу. Ежели просьба моя не возымеет действия, я подам рапорт по команде. Отец мой – сенатор, я отцу отпишу… Не обессудьте, Густав Иванович, но бить солдат своих я вам не позволю. Разрешите откланяться!

Сергей повернулся кругом и пошел к двери.

– Стойте, – Гебель догнал его. – Не надо никуда писать, вы правы, указав мне на упущение мое. Чухонца этого я завтра же в учебную команду переведу. Господину Кузьмину передайте…. извинения мои. Рапорта только не надобно…

Полковник заискивающе заглянул в глаза Сергея.

– Не надо рапорта… И меня тоже поймите – я человек подневольный. В Бобруйске высочайший смотр будет… Ежели пятая рота так перед Его Высочеством пройдет – сами понимаете, что будет… У меня жена, дети… Я о вас слыхал, что вы фрунтовик прекрасный: все-таки в гвардии служили… Вы уж подтяните своих солдат…

– Слушаю, господин полковник, – сухо ответил Сергей.

Бобруйскую крепость, самую большую в Европе, начали строить давно, еще до прошедшей кампании. Омываемая двумя речками, Березиной и Бобруйкой, крепость сия в войну сдержала натиск французов, дала отступающим русским войскам передышку. Ныне же кампания была давно окончена, но крепость упорно достраивали. Послевоенное новшество состояло в том, чтобы выстроить еще один, новый бастион – Нагорное укрепление за рекой Бобруйкой.

Комендант крепости, немец Берг, служивший здесь с незапамятных времен, весьма гордился цитаделью, показывал ее господам офицерам, рассказывал, где какие расположены постройки. «Крепость сия служила России, и еще послужит! Мы с вами участники великого дела, господа» – говорил он, не скрывая удовольствия. Злые языки шептали, однако, что государь повелел достраивать крепость лишь для того, чтобы занять чем-нибудь уставшую от послевоенного безделья армию.

9-я пехотную дивизию направили в Бобруйск.

Накануне выхода в поход, Сергей сообщил в письме Матвею: «Говорят, придется каторжных охранять…». Кандальники строили крепость вместе с солдатами. Работы шли непрерывно – летом ждали с инспекцией самого государя Александра Павловича. Дивизия готовилась к параду.

В Бобруйске Сергей понял, наконец, отчего Ганскау подал в отставку: не желал быть надзирателем над каторжными. Пользуясь служебным положением, Сергей старался вовсе не бывать на строительстве. Свою палатку он велел поставить на лугу, за городом, далеко от крепости.

Мишель такими преимуществами пользоваться не мог: его, как младшего обер-офицера, часто назначали на роль надзирателя. Мишель ночевал по преимуществу в крепости, делил кров с солдатами. Виделись друзья раз или два в неделю – Мишель заходил к нему поужинать, налегая, впрочем, больше на напитки, а не на еду. Сергей не останавливал его, понимая, что другу необходимо выговорится:

– Вид у них, Сережа, страшный: все в тряпье каком-то, на ногах – цепи, некоторые к тачкам прикованы. Головы наполовину обриты. Чешутся они все время – клопы и вши заедают… С первого взгляда – на людей непохожи… А потом… Один из них засмеялся. Другой подхватил. Человеческий такой смех, совсем обычный.

– Ты, конечно, подумал, что они над тобой смеются?

– Да, ты же знаешь, что так и есть. Когда люди меня в первый раз видят – они всегда смеются, я знаю… Я, Сережа, не обижаюсь. Быть смешным – не грех, Саша Пушкин еще пуще меня смешон – а какие стихи пишет! Я о другом сейчас думаю: как они смеяться могут, ежели они на людей не похожи?!

– Что ж им – рычать что ли прикажешь? – Сергей искренне удивился: для него то, что кандальники – люди, а не животные не составляло тайны.

– Рычать, выть, скулить, лаять, мяукать, каркать, гоготать – что угодно, токмо не смеяться! Сие токмо люди умеют… коли они смеются – значит, людьми себя почитают, людьми, а не животными! А ведь они преступники, Сережа, среди них убивцев полно…

– Кого?

– Убийц.

– А… Ну так, среди тех, кто их охраняют – тоже. Разве что ты, Миша, сию черту не преступил…

– Так я на войне не был… В деле не был… На дуели не дрался… Поэтому – и не убил пока никого.

– А если надо будет – сможешь?

Мишель задумался всерьез, прикусил губу, размял пальцы до хруста.

– Правду мне скажи…

– Не знаю, Сережа… Если бы тебе кто угрожал – может быть и смог… А просто так убить… нет. Нет. Я крови боюсь. Мне от ее вида дурно бывает.

Сергей тихо рассмеялся.

– Мне тоже, Миша… Знаешь, я тебе сейчас скажу… Смешно, но я до сих пор признаться тебе в сем не мог… Я даже на войне никого до смерти не убил… Под Красным в рукопашной были, трех человек порезал, одному нож в горло воткнул – кровь хлынула – а все равно… за мной …добивать пришлось… Не смог никого до смерти убить… за всю войну. Смешно, правда? А все из-за того же – крови боюсь… Дурно мне от нее…

– А почему ты мне раньше не говорил?

– Сам не знаю. Стыдно было: все-таки войну прошел, в деле был не раз, ордена имею – а вот не убил никого…

– Что же тут стыдного? Нет, Сережа, прости – но я понять тебя не могу…

– Может, я объяснить не умею? Ах, Миша, не могу я о сем на родном языке говорить. – Сергей перешел на французский, – Видишь ли, друг мой, ты сказал, что считаешь убийц – животными и отказываешь им даже в праве на человеческий смех.

– Разве я об этом говорил, Сережа?! – с изумлением воскликнул Мишель, – я о каторжниках рассказывал – и только!

– Ты сказал, что среди них есть убийцы.

– Каждый второй, я уверен.

– И на чем твоя уверенность основана? На том, что они страшные, чешутся и воняют? Посмотри вокруг себя – увидишь убийц благоухающих, чисто выбритых, в мундирах, с орденами, гордых собою…

– Сережа! Как ты… такие вещи даже сравнивать можешь?! – Мишель был возмущен не на шутку, – неужели для тебя никакой разницы нет между воином, что отечество защищает – и разбойником с большой дороги?!