– Никита! Рубаху чистую принеси! – крикнул Сергей, стукнув в дверь каморки, где спал слуга.

Молчание и могучий храп с посвистом были ему ответом.

Пришлось самому рыться в комоде, искать простыни, полотенце. Рубахи чистой у Мишеля не нашлось: Сергей, не раздумывая, взял свою, из той дюжины, что была пошита в Париже, в мастерской мадам Поклеен…

Мадам Поклен именовала свое заведение не мастерской, а салоном, но это был всего-навсего тесная квартирка в третьем этаже. В одной из комнат жила сама мадам, в другой – работали три бледные, скучные девушки – Сергей так и не смог запомнить их имен. Они казались ему одинаковыми, как безголовые манекены в витринах. Матвей проявлял к ним больше интереса и даже затеял интрижку с одной из белошвеек. Свозил ее за город, угостил в придорожном кабачке, но вел себя благородно и сдержанно. Мадам обещала, что две дюжины рубашек будут готовы не раньше, чем через две недели… Но интрижка развернулась стремительно, на следующий же день после прогулки белошвейка прислала Матвею любовную записку. Закончив служебные дела, Матвей ушел… и исчез на ночь. Утром появился, упал и заснул, предупредив Сергея, что ждет гостью.

Вечером, в осьмом часу, девушка от мадам Поклен, принесла готовые рубашки. Она была принаряжена. Волосы завиты, тонкие губы накрашены. На груди приколот букетик фиалок. Щеки у нее были румяными, а глаза – блестели. Матвей сразу увлек ее в свою комнату. Белошвейка томно склонила голову ему на плечо – она была невеликого роста. Подол ее лучшего платья, задел за порог комнаты, зацепился. Охваченный внезапным и непонятным ему самому раздражением, Сергей резко толкнул дверь. Та захлопнулась, прищемив подол. Из-за двери донеся удивленный и кокетливый женский крик.

– О! Милый, я зацепилась…

Матвей засмеялся, потом замолчал. Кусок материи медленно, рывками исчезал из дверной щели. Молчание за дверью… шорох ткани, ползущей по дощатому полу, и живому телу… крик торговца за окном: «Салат! Свежий салат!»

Все эта картина явственно предстала перед его глазами, пока он натягивал на Мишеля свою рубашку. Он мог поклясться в том, что никогда раньше не вспоминал об этом – расставание Матвея с белошвейкой было неприятным: она плакала и клялась в любви и верности, подстерегала брата возле дома, обещала бросится в Сену и намекала на то, что понесла… Впрочем, Матвей ей не поверил. Сергей верил и ужасался – если белошвейка говорила правду, то ребенку брата предстояло расти среди парижской нищеты и убожества. Он уговорил брата дать ей денег – после чего белошвейка мгновенно успокоилась. Сшила себе новое платье, купила шляпку и модную шаль. Через неделю Сергей увидел ее в Люксембургском саду в обществе казака. Тот не говорил по-французски, но, судя по румянцу и блестящим глазам белошвейки, им это нисколько не мешало.

«Парижанки легкомысленны и продажны, – нравоучительно сказал ему Матвей, – здесь нет порядочных женщин…»

Мишель откинулся на подушки, с удовольствием потянулся, словно заново чувствуя освобождающееся от болезни тело.

– Тебе не холодно? – спросил Сергей, с трудом протолкнув слова, через сжавшиеся вдруг горло. Еще одно парижское воспоминание внезапно посетило его…

Слеза, катящаяся по накрашенной щеке…

«…Я не возьму с тебя денег… Ты такой молодой и невинный… Тебе не нужна женщина… тебе нужен я…»

Отодвинувшись к стене, Мишель откинул одеяло.

Торопливо раздевшись, Сергей задул свечу, устроился рядом, отвернувшись от Мишеля. Голова у него кружилась, казалось, что дом плывет и качается. Чужое тепло за спиной вдруг стало своим, принадлежащим только ему – и никому больше…

Так прошла зима и наступила весна, подул теплый ветер, растаял и испарился снег, почки на деревьях раскрылись навстречу теплу, первая зелень робко пробилась из земли. Лето уже стояло на пороге – Иван не кашлял за стеной, натягивая тулуп и валенки, а уходил быстро и ведрами звенел весело.

– Мишель, я о переводе в другой полк не просил! – Сергей с ужасом смотрел на Мишеля.

– Я знаю, Сережа, знаю, – Мишель перевел дыхание, овладел собой, отвернулся, – только не говори, когда уедешь… Ты хотел бы знать день своей смерти?… Я – нет…

– Да еще и сам не знаю, когда еду… – пробормотал Сергей. Мишель отвернулся и пошел прочь, кусая губы. Сергей догнал его, взял за руку.

– Прошу тебя, успокойся. Васильков – в ста верстах отсюда: будем видится, – повторил Сергей, стараясь убедить Мишеля более тоном, чем словами.

– Увидимся в следующем месяце – сказала правая рука левой! – Мишель не удержался от горестной остроты, рассмеялся, резко, невесело, некрасиво, зажал рот ладонью.

– Не надо! – Сергей положил ему руку на плечо. – Прошу тебя!

– Не буду, не буду…

Мишель резко вздохнул, отвернулся. И, внезапно перемахнув через плетень, двинулся по узкой тропинке меж огородами… Это был кратчайший путь к их квартире…

Накануне отъезда Сергей рассказал Мишелю о тайном обществе. Он долго не хотел заговаривать об этом: боялся, что Мишель вспыхнет, как порох. Но хотелось хоть чем-то отвлечь друга от душевной боли. Как он ее не прятал, она была видна… Он был весел и оживлен, но ходил за Сергеем, как собака, сопровождая его везде, где только можно. Его непрерывные шутки, каламбуры, и пари были плоски и натужны. Он широко улыбался, шутил, издевался над собой… и надо всеми… Ничто не нравилось ему в те дни. Осень кончалась, солнце светило, но ветер уже был холодным. Наступающая зима обещала холод, мрак и одиночество.

После обеда Мишель прикорнул на диване, Сергей уселся за стол – следовало заняться письмами. Он писал, слыша, как Мишель посвистывает носом во сне, чмокает губами… Становилось тепло от мысли, что стоит оторваться от почты, протянуть руку, потрепать за плечо, и Мишель тут же проснется, полный желания – не обязательно любить – музицировать, есть, пить вино, прокатится на лошади, читать, разговаривать… Думать не хотелось о том, что скоро все это закончится…

Перо запнулось на середине строчки. Сергей, опустил голову, задумался, глядя на огонь свечи…

– Ты говорил, что дворяне – не рабы, – охрипшим со сна голосом произнес вдруг Мишель, – Так останься… к чему тебе ехать? Или я тебя в тягость? Наскучил? Надоел?

Сергей, вздрогнув, обернулся.

– Что ты, Миша? Нет, конечно.

– Вот и выходит, что раб ты… Не волен в действиях своих. И я раб, ибо в отношениях с тобою таиться должен. И все вокруг рабы, – Мишель понизил голос, – кроме одного человека… Понимаешь, о ком говорю?

Сергей молча кивнул.

– О государе, – уточнил Мишель тихо. – Но он хоть может жить, никому не давая отчету. – Мишель встал с дивана, потянулся, присел к фортепьяно, – А наша судьба предопределена, как гамма, – он резким движением откинул крышку инструмента, ткнул пальцем в клавишу, – до: подпоручик, ре: поручик, ми: штаб-капитан, фа: капитан, соль: майор, ля: подполковник, си: полковник, до: генерал… И все! Из гаммы не вылезешь, из табели о рангах не выпрыгнешь!

– Нет, – улыбнулся Сергей, – прапорщика забыл…

– Ну, забыл, – Мишель нахмурился. – Прапорщик вообще никто… И сие – моя жизнь? Зачем она мне дана? Для чего? Человек должен свободным быть – хоть дворянин, хоть крестьянин… Сам должен выбирать – где ему жить, чем заниматься, кого любить?

И тут Сергей понял, что он больше молчать не в силах. Между ним и Мишей осталась всего одна тайна. Он налил себе вина, выпил, заговорил – о том, что не только Мишель, но и он и еще многие теми же идеями болеют, что есть в России тайное общество…

– Отчего раньше молчал? – сразу же разгорячился Мишель. – Или ты не знаешь, каких я мыслей придерживаюсь, кого люблю, что ненавижу?! Почему ты раньше мне об сем не говорил?

– Потому что сие во-первых – не серьезно, а во-вторых – опасно.