Мишель стал часто бывать в Телепине. Софья Львовна представила его своему мужу, сенатору. Андрей Михайлович всю жизнь мечтал о славе военной, мечта, однако, не исполнилась. Вынужденный влачить жалкое, как ему казалось, статское существование, он с завистью смотрел на мундир Мишеля. Установлению дружеских связей с сенатором способствовал и тот факт, что в молодости он служил в Семеновском полку. И даже проделал с ним две кампании.

– Жаль, жаль мне старых семеновцев, жаль наш полк, – говорил он Мишелю, – Геройский полк был, а пропал от либералов и книг масонских…

Масонов и либералов Андрей Михайлович недолюбливал, считал их всех поголовно глупцами. Оттого и брата жены своей, Василия Львовича, не жаловал.

– Ну, вот скажите мне, ну что толку в масонстве сем? Вот брат мой родной, Михаил Михайлович… Генерал-лейтенант, не то что я! В прошедшую кампанию корпусом командовал… А ныне? Уж пять лет как в отставке, в имении живет. И все потому, что книжек масонских начитался!

Мишель с удовольствием беседовал и с сенатором, и его женой. Они были трогательной парой. Андрей Михайлович любил выпить, но доктора давно запретили ему это: у сенатора был слабый желудок. Софья Львовна внимательно следила за соблюдением врачебных предписаний, однако, улучив минутку, Андрей Михайлович прикладывался к заветной бутылочке, и Мишелю не забывал наливать.

– Давайте, мой друг, а?… За здравие любезной Софьи Львовны и дочек моих…

Дочерей своих – Машеньку и Катеньку – сенатор любил без памяти.

После первой же рюмки Андрей Михайлович становился слезлив и застенчив.

– Друг мой, Софьюшка, – говорил он жене, утирая слезы рукавом халата. – Устал я, ныне погода скверная… Вели отвару ромашкового приготовить, переел я за ужином-то… Да вели Палашке постель постелить…

Софья Львовна знала, что если у мужа слезы на глазах, то заветная бутылка недавно откупоривалась.

– Вы, Андрей Михайлович, гостя бы нашего постеснялись, – он грозно глядела на мужа. – Что он-то подумает?

– Что вы, сударыня… – возражал Мишель. – Андрей Михайлович – во всем пример для меня!

– Боже вас упаси! Ууу! Старый пьяница! Разнюнился, как девка! Палашка! Постель барину постели! А отвар я тебе сейчас принесу, изверг, жизни моей погубитель!

Софья Львовна грозно удалялась, не забыв, впрочем, мимолетно погладить «изверга и погубителя» по лысине, что вызывало у Андрея Михайловича новый приступ слезливости.

От дома Бороздиных веяло теплом и счастьем. Мишель ловил себя на мысли, что рожден именно для мирной и размеренной жизни в кругу семейства. Катенька… чай с вареньем… он сам, в усах и с густыми эполетами во главе стола… молодцеватые соседи-офицеры…

В один из приездов в Телепин, пропустив тайную рюмочку с главой семейства, он попросил у него Катенькиной руки. Андрей Михайлович как обычно прослезился, а потом позвал жену.

– Софьюшка, иди скорее сюда! Михаил Павлович изволят свататься … к Катеньке.

Софья Львовна, вбежав на зов и всплеснув руками, крепко обняла Мишеля.

Он отказался от обеда, чем немало смутил добрейшую Софью Львовну. Поцеловал Катеньке руку – со значением, нежно прошептал ей на ухо: «Мы скоро будем вместе, любовь моя…» – и уехал. Предстояло обдумать все хорошенько и подготовиться к большим переменам в жизни. На дворе был февраль, в воздухе пахло весной, и Мишелю было покойно и радостно. «К Сереже поеду… Сказать надобно», – решил он и, не заезжая в полк, отправился в Васильков.

Когда Мишель подъезжал к Василькову, ударил мороз. Мишель продрог. Дыша себе на руки, он уговаривал извозчика ехать скорее, мечтал о стакане горячего чая и теплой постели. Без стука открыв дверь дома Сергея, он вошел в комнату и бросился на шею другу:

– Мне холодно, Сережа… Вели чаю…

– Погоди, – Сергей мягко отстранил его. – Позволь представить тебе… Поручик Кузьмин, Анастасий Дмитриевич. Может быть, ты видел его у меня… когда приезжал… А это, – он, чуть смутившись, обратился к Кузьмину, – друг мой, прапорщик Бестужев-Рюмин.

Кузьмин, добродушно усмехаясь, протянул Мишелю руку.

– Садитесь за стол, прапорщик, – пригласил он.

На грязном столе валялись хлебные крошки, стояла бутыль горилки. Куски черного хлеба и остывшей печеной картошки лежали на жестяной тарелке. Сергей достал еще один стакан, протер рукавом, налил Мишелю.

– А мы тут… с Анастасием… Дмитриевичем… о жизни рассуждаем, – Сергей был сильно нетрезв. – О прелестях, так сказать, женского полу… Может, ты нам поведаешь… мнение свое о сем вопросе?

– Да оставь ты его, подполковник, – Кузьмин фамильярно хлопнул его по плечу. – Может, ему и поведать-то нечего…

Мишель вскочил.

– Сядь, – приказал Сергей строгим голосом. – А что, Анастас, невеста твоя и впрямь красива была?

– Ну как сказать… В общем, как в платье розовеньком, с рюшами там, цветочками всякими, в шляпке… так ничего. А как платье-то сняла… – он пьяно засмеялся. – Видал я и красивее. Да что там… все они одинаковые, коли платье снять. А коли не снимать, так и говорить не о чем.

– А почему не вышло-то у тебя с нею?

– Да корнет один оказался… счастливее меня. Она подлая была… мне письма писала разные… про любовь и с клятвами. А с ним… Пришлось корнета того застрелить на честной дуэли, три года после сего чином обходили. Но ныне… как видишь… на карьеру грех жаловаться. В Василькове, ротой командую, с такими людьми вот знаком… столичными, – он поклонился Сергею.

Мишель сидел как в воду опущенный. Чтобы не слышать пьяной исповеди Кузьмина, он заставил себя вспоминать Телепин, Андрея Михайловича, Катеньку …

– Сережа, вели самовар поставить… Продрог с дороги… прошу тебя.

– А воды-то нету, только самогон вот… из мокрого, – сказал Кузьмин. – Сергей Иваныч всех отпустил сегодня, и Никиту тоже. Все гуляют ныне… Добрый он! А что, – он снова обратился к Сергею, – тебя-то, небось, женщины баловали своим вниманием… там… в столице?

– Меня? – Сергей болезненно поморщился. – Что было, то давно уже прошло.

– А… брезгуешь, значит? Правильно делаешь… Ты у нас из высшего общества, тебе в нашей глуши не нравится… Так я понимаю? – в голосе Кузьмина послышалась скрытая угроза.

– Да нет же, нет… – Сергей обхватил голову руками. – Я – ваш… я с вами. И другой жизни мне давно не надобно. Да и нету ее у меня.

– Господа, простите меня, спешу… в полк, – Мишель поднялся из-за стола. – Прощай, Сережа.

– Да куда ты, сумасшедший! На ночь глядя… Останься, прошу тебя.

Мишель поглядел ему в глаза; в них была мольба.

– Да оставь его, пусть едет, куда хочет… Что тебе до него?… Беседа у нас с тобою… откровенная. Не для посторонних ушей, – грубо сказал Кузьмин.

Мольба в глазах Сергея сменилась безразличием.

– Езжай, лошадь возьми на конюшне. Скажи там, я приказал…

Мишель схватил плащ и, не прощаясь, вышел.

Как только члены общества начинали говорить между собою об общем деле, так тут же рождались споры и несогласия. Одни хотели монархию, другие – республику наподобие Соединенных Штатов, третьим не давал покоя пример Франции времен Наполеона, четвертые видели спасение в возведении на престол малолетнего Александра Николаевича, пятые голосовали за Елизавету Алексеевну, жену императора Александра. Спорили о сроках начала дела, в том, объявлять или нет народные выборы, и если объявлять, то – когда?…

За неделю таких переговоров в Петербурге полковник Пестель очень устал. Все надежды свои он возлагал на последнюю, решительную встречу.

Совещание состоялось на квартире поручика Евгения Оболенского. Оболенский был чуть моложе Пестеля, однако, не воевал, а потому и застрял в обер-офицерском чине. Полковник, учтя эту особенность биографии хозяина квартиры, заранее говорил с ним с глазу на глаз, пообещал пост в новом правительстве и быстрое от сего возвышение – и не без оснований надеялся на его поддержку. Тем более, что главный противник Пестеля, Никита Муравьев, сказался больным и в совещании не был.