– Обещаю, Катенька….

Проводив Катеньку, он вернулся в дом и постучался в комнату Сергея; никто не ответил ему. «Их высокоблагородие вечор уехали», – сказал старый слуга, с сожалением глядя на Мишеля.

Прошло полтора месяца. Мишель безвылазно сидел в Ржищеве, в полковой квартире. Он дал себе слово стать исправным офицером, соблюдать дисциплину и никуда без приказа начальства не ездить. Слово, впрочем, скоро было нарушено – полковая жизнь опостылела ему. Он махнул на все рукой и уехал в Телепин, имение Бороздиных.

Войдя в дом, он велел доложить о себе хозяйке. Через несколько минут Софья Львовна вышла к нему.

– Здравствуете, Михаил Павлович! – он была искренне рада его приезду. – Мужа моего дома нет, он в столице, по делам службы… Оттого скучно у нас. Да вы, проходите, проходите, присаживайтесь… Наверное, голодны с дороги? Обед через полчаса будет! Прошка, ставь самовар, да скажи Насте, чтоб в гостиную подавала! Прошу, вас Михаил Павлович!

Беседуя с ней о прошедшем сенокосе, о ценах на хлеб на нынешний год, об общих знакомых, Мишель с тревогой оглядывался по сторонам.

– Вы, верно, ждете Катеньку, мой друг? – Софья Львовна заговорщицки поглядела на него. – Я послала за ней, он выйдет скоро. Знаете… – она понизила голос, – с тех пор, как мы расстались с вами в Каменке, он только и говорит, что о вас. Впрочем, – она встала из-за стола. – Мне пора распорядиться насчет обеда.

Мишель обернулся: на пороге гостиной стояла Катенька.

– Я ждала вас, – Катенька покраснела. – Отчего вы так долго не ехали?

– Служба, сударыня, отнимает мое время… Но как только сумел улучить минуту свободы – я здесь, у вас… Располагайте мною.

– Я хотела сказать вам… что дочитала сочинение господина Руссо, – она села. – Признаюсь, оно мне не понравилось.

– Отчего же?

– Да оттого, что грустный конец у сего романа. Любовь же должна быть со счастливым концом…

– К сожалению, – Мишель поцеловал ей руку, – так не всегда бывает. В жизни каждого мужчины есть моменты, когда он… должен выбирать между возлюбленной и долгом своим. Мы, мужчины, – Мишель приосанился, – иногда просто обязаны выбрать долг. Такова природа мужская.

За обедом Софья Львовна внимательно следила, чтобы слуга клал на тарелку Мишеля лучший кусок, чтобы его бокал с вином не был пуст. Она без умолку болтала – выяснилось, в частности, что роман про Юлию Вольмар ей тоже не нравится, он слишком сложен, там так много героев…. ей больше по душе «Лиза» Карамзина. Она считала, что Карамзин – истинно русский писатель, а оттого должен быть ближе сердцу русского… Но… (тут Софья Львовна коротко, но со значением поглядела Мишелю в глаза) она уверена, что судьбы ее дочерей будет счастливее, чем судьба крестьянской девушки, поскольку в благородном сословии… «О да! – сказал Мишель. – Без сомнения…».

Обед продолжался до ужина; Катенька сидела, опустив голову и мечтательно улыбаясь, и только иногда вставляла слово в разговор. Когда принесли самовар, Софья Львовна отослала слуг и толкнула дочь локтем в бок: «Разливай». Катенька принялась разливать чай по чашкам, но, когда очередь дошла до чашки Мишеля, рука ее дрогнула, и чай пролился на белоснежную скатерть. Софья Львовна недовольно поморщилась: «Какая ты неловкая, Катрин…»

Наевшись и вдоволь наговорившись с дамами, Мишель отправился на второй этаж, в комнату, специально отведенную для него. Ему было нехорошо от съеденного и выпитого, голова кружилась. Но и лечь спать с переполненным желудком Мишель тоже не мог. Он зажег свечу: на столе лежал старый, пожелтевший журнал с загнутыми страницами. Журнал был открыт, и Мишель машинально заглянул в него – оказалась «Лиза». Мишель понял: Софья Львовна позаботилась и о том, чтобы гостю не было скучно. Мишель вспомнил детство, маменьку, тоже рыдавшую вот над этим самым журналом, свой дом и сад в Горбатове, и ему вдруг захотелось снова стать маленьким.

Он машинально листал страницы знакомой до боли повести:

«Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!.. Лиза устремила на него взор свой и думала: «Если бы тот, кто занимает теперь мысли мои, рожден был простым крестьянином, пастухом, – и если бы он теперь мимо меня гнал стадо свое: ах! я поклонилась бы ему с улыбкою и сказала бы приветливо: «Здравствуй, любезный пастушок! Куда гонишь ты стадо свое? И здесь растет зеленая трава для овец твоих, и здесь алеют цветы, из которых можно сплести венок для шляпы твоей». Он взглянул бы на меня с видом ласковым – взял бы, может быть, руку мою… Мечта!» Пастух, играя на свирели, прошел мимо и с пестрым стадом своим скрылся за ближним холмом…. Эраст восхищался своей пастушкой – так называл Лизу – и, видя, сколь она любит его, казался сам себе любезнее. Все блестящие забавы большого света представлялись ему ничтожными в сравнении с теми удовольствиями, которыми страстная дружба невинной души питала сердце его. С отвращением помышлял он о презрительном сладострастии, которым прежде упивались его чувства. «Я буду жить с Лизою, как брат с сестрою, – думал он, – не употреблю во зло любви ее и буду всегда счастлив!..».

Мишель закрыл журнал, разделся и лег спать. Спал он, впрочем, недолго – в дверь постучали. Мишель поднялся на кровати, наскоро надел рубаху и рейтузы, накинул шинель. Дверь отворилась, и в комнату вошла Катенька. В простом домашнем платье, в накинутой на плечи шубке, в кружевном чепчике, из-под которого виднелся льняной локон, она казалась Мишелю верхом совершенства.

– Доброй ночи! – волнуясь, произнесла она. – Простите меня… за неурочный визит… Не подумайте дурного…

– Что вы, как можно… – Мишель зажег свечу.

– Давеча перед обедом вы говорили про долг, который предпочтительнее для мужчины, чем любовь… Вы напугали меня… и я… спать не могу совсем…

Когда Мишель говорил это перед обедом, он не имел в виду решительно ничего – кроме того, что Сен-Пре, как ни старался, не мог составить счастья Юлии. Но неожиданно ответ его показался интересен Катеньке, и от этого Мишелю стало радостно. Он погладил ее по руке и сделал страшные глаза.

– Это не моя тайна, сударыня…

– Молю вас…

– Хорошо. Но поклянитесь мне… это страшная тайна.

– Клянусь, – еле слышно произнесла Катенька и заплакала.

Мишель рассказал ей про заговор и про то, как сам он – на смотре при Бобруйске – намеревался захватить императора. К этому добавил, что пока существует царь-тиран, отечество не будет счастливо, а посему все честные люди непременно должны объединиться… Фамилий, впрочем, он назвать не решился.

Катенька слушала внимательно, глаза ее округлялись, и слезы не переставали капать на стол.

– Боже мой… Это страшно… то, что вы рассказали. Вас могут… расстрелять или в Сибирь… сослать…

– Мой путь тернист, сударыня. Да, мой путь тернист, – он почувствовал, как кровь его закипела. – Но и сердце заговорщика – не камень…

«Заблуждение прошло в одну минуту. Лиза не понимала чувств своих, удивлялась и спрашивала. Эраст молчал – искал слов и не находил их. «Ах, я боюсь, – говорила Лиза, – боюсь того, что случилось с нами! Мне казалось, что я умираю, что душа моя… Нет, не умею сказать этого!.. Ты молчишь, Эраст? Вздыхаешь?.. Боже мой! Что такое?» – Между тем блеснула молния и грянул гром. Лиза вся задрожала. «Эраст, Эраст! – сказала она. – Мне страшно! Я боюсь, чтобы гром не убил меня, как преступницу!» Грозно шумела буря, дождь лился из черных облаков – казалось, что натура сетовала о потерянной Лизиной невинности. – Эраст старался успокоить Лизу и проводил ее до хижины. Слезы катились из глаз, ее, когда она прощалась с ним, «Ах, Эраст! Уверь меня, что мы будем по-прежнему счастливы!» – «Будем, Лиза, будем!».

Мишель торжествующе закрыл журнал. Господин Карамзин оказался еще бездарнее господина Руссо. Почему двое, любящие друг друга, не могут быть счастливы? Что может помешать сему, если оба они готовы на все ради своей любви? Разве светские сплетни и пересуды что-нибудь значат? Он тихо засмеялся. Впереди мерещилось ему счастье – большое, как сама жизнь. И к черту господина Карамзина!