– Не надо, Матюша, – ласково произнес он, – тут и так сыро.

Старик сердито вытер заслезившийся глаз.

– Я и не плачу вовсе, с чего ты взял? Я уже давно все выплакал… да и о ком плакать? Если только о себе самом, а это недостойно…

– Прости меня, Матюша, – тихо произнес молодой человек, – прости меня, Христа ради!

Старик устало взмахнул морщинистой рукой, покрытой пигментными пятнами.

– Бог простит, Сережа, – он пристально поглядел на своего спутника, – И ты меня прости – я перед тобой больше виноват. Видишь, как меня Бог наказал… Мог ли я подумать, что доживу до 55-ой годовщины твоей смерти? Больше чем полвека без тебя, а я все до капельки помню: вот смотрю на тебя и думаю: что я забыл? И понимаю – ничего. Моя память сохранила твой облик в неприкосновенности, иначе, наверное, я бы тебя увидеть не смог… Впрочем… А где шрам, где шрам от твоей раны?

Молодой человек молча приподнял фуражку: белый след притаился у корней волос. Старик покачнулся, опустил тяжелый зонт, ухватился за спинку мокрой скамейки:

– Боже мой, – воскликнул он неожиданно юным и страдающим голосом, – как я скучаю по тебе! Умоляю, скажи – когда?!

– Скоро.

– Скоро, – с горькой иронией сказал старик, – когда человеку столько лет, это не ответ. И так ясно, что я стар, как допотопное чудовище, и скоро помру. Но когда?! Когда, наконец, я смогу обнять тебя? Ведь до сих пор каждый день, каждая минута без тебя – мука отчаянная…

– Прости, Матюша, мне пора.

– Подожди! Я ничего… ничего не успел! Мне так много надо рассказать тебе…

– Я приду. Мы еще увидимся. До свиданья!

Молодой человек, развернувшись, быстро пошел прочь по Тверскому бульвару. А старик остался стоять у скамейки, тяжело опершись о нее и с трудом переводя дыхание. Раскрытый зонт лежал рядом с ним, воткнувшись латунным оконечником в мягкую влажную землю…

(С) Юлия Глезарова, 2008–2016

Москва, Хайфа