– Отчего все так внимательны ко мне? – спросил он у Глухова, с замиранием сердца. – Все кончено, не так ли?

Глухов опустил глаза.

Вернувшись с прогулки, Мишель, опьяневший от свежего воздуха, упал на кровать и крепко заснул.

На другой день, проснувшись рано поутру, он услышал необычный шум в коридоре, топот множества ног, приглушенные разговоры. Дверь открылась, но вместо Глухова вошли солдаты в сопровождении незнакомого офицера; Мишелю показалось, что солдат было пятеро. Один из них молча подошел к узнику, взял с кровати, усадил на стул, другой так же молча разомкнул замки на оковах.

– Следуйте за мной, – сказал офицер тоном, не терпящим возражения.

Мишель, наскоро одевшись, покорно пошел за ним. Оглядевшись в коридоре, увидел множество людей: сторожей, солдат, офицеров. Все они с любопытством и жалостью смотрели на него. В стороне, у стены, стоял Глухов и навзрыд плакал. Мишель почувствовал влагу на глазах, но тут же взял себя в руки.

– До свидания, друзья мои! – сказал он, обращаясь ко всем: и к тем, кто видел его, и к тем, кто не видел, сидел в казематах. – Я иду выслушать свой приговор.

И добавил, обращаясь к Глухову:

– Михаил Евсеевич, господин поручик! Если я не вернусь, отдайте листы мои моим товарищам, на память обо мне…

Его вновь привели в Комендантский дом. Но если раньше, для допросов, водили его в залу на первом этаже, то сейчас просили подняться выше, на второй. Возле одной из комнат стоял караул; офицер сказал конвою несколько слов и открыл перед Мишелем дверь:

– Пожалуйте.

Мишель вошел. У окна, загораживая дневной свет, стояли еще два караульных с каменными лицами. Рядом с ними, у стены, обхвативши голову руками, на полу сидел его друг.

– Сережа! – только и сумел выдавить из себя Мишель, сползая по стене к нему, вниз, на пол… Сергей вздрогнул и отпрянул.

– Сережа! Что с тобою?

Сергей схватил Мишеля за руку, притянул к себе, задев ссадину на запястье. Мишель дернулся от боли.

– Прости меня!.. – зашептал Сергей. – Я виновник гибели твоей. Я подл и малодушен, я… боялся один умирать. Прости…

Сергей прижимался губами к его израненным рукам, целовал их, заглядывал в глаза, гладил по голове.

– Прости меня, прости… Тебе больно?

– Я сам того хотел… Мне совсем не больно… – выговорил Мишель, глотая слезы. – Если ты… рядом. Вот, смотри, ничего не болит… – он почти свободно пошевелил запястьем. – Мы живы будем, я верю!.. Государь нас помилует!

Сергей снова отстранил Мишеля от себя. Сказал уже другим тоном, спокойно:

– Нет, Миша, нет, милый мой… Не помилует. Лучше и не мечтай о сем, не питай напрасных надежд. Потом… еще хуже будет… Если уж у тебя… не болит ничего – поднимайся и мне встать помоги… Слышишь – еще кого-то ведут?

Для Сергея все стало прошлым: тоска тюремных одиночек, мучительные допросы, ужас приговора. Смертников вели к кронверку. Все вокруг: сама крепость, кронверк и пространство за ним было заполнено войсками. На валу стояла виселица.

Куранты ударили дважды. Командир конвоя, поручик в мундире Павловского полка, остановился и показал рукой на вал, направо от виселицы. «Сюда пожалуйте», – сказал он. Подойдя вплотную к валу, осужденные увидели дверь. «Сюда», – повторил поручик.

Осужденные вошли; конвой следом. Комната, в которую их ввели, была просторна, с земляными сводами и таким же полом: раньше здесь размещался пороховой склад. Потолок были низким, стоять выпрямившись было невозможно. Солдаты сняли с осужденных цепи.

– Раздевайтесь! – коротко приказал поручик.

Сергей расстегнул сюртук, скинул рубаху.

– Исподнее тоже снимайте.

Сергей взглянул на Пестеля: он не мог раздеться сам, и два солдата помогали ему. Поль с самого утра был бос: раненая нога распухла, сапоги не налезали. В комнату, где они ожидали приговора, солдаты внесли его под руки, так же, под руки, тащили в судебную залу, а потом сюда, на Кронверк. Поль осунулся, лицо его стало серым, кожа – тонкой, глаза ввалились. Впрочем, Поль держался, но, как казалось Сергею, из последних сил.

Когда смертники разделись, поручик обратился к конвою: «Унести». Дверь захлопнулась; было слышно, как снаружи загремел тяжелый засов. Комната погрузилась во мрак, все молчали.

От сводов и пола веяло могильным холодом, и Сергей почувствовал, что замерзает. Мерзла голова: еще перед прочтением приговора он просил обрить себя наголо. Тогда Сергей не хотел, чтобы судьи видели его волосы, свернувшиеся от грязи и крови в тяжелые колтуны, его всклокоченную седую бороду. Теперь он пожалел о своей просьбе.

– Сережа! – откуда-то с другого угла раздался голос Мишеля. – Где ты?

Ощупью, опираясь о стены, Сергей подошел к нему, сел рядом:

– Здесь, милый…

– Скажи, – Мишель схватил его за руку, – Они… одежду дадут? Хотя б исподнее…

– Дадут, дадут, конечно, – успокоил его Сергей, – не беспокойся.

Сказал и сам усомнился: одежды и вправду могли не дать. «Впрочем, все равно», – решил он для себя. Ему и правда было все равно: полгода назад, на поле под Трилесами, он понял, что ничего не боится – из того, что касалось его самого. Страшно было за других: за Матвея, за Мишеля. Но страх – и это он понял только вчера – рождался в нем от неизвестности. Теперь Мишель был рядом, Матвею, слава Богу, сохранили жизнь, но присудили каторгу вечную. Страх за них прошел. С сестрою он попрощался, Матюше написал. Исповедался. Оставалось только ждать.

– Мне холодно… – Мишель прижался к нему, – зачем они это с нами сделали? Для чего это все, Сережа?

Сергей вспомнил свидание с сестрой. Оно было совсем недавно, часа два назад. Одетая в траур Катя рыдала у него на плече, и он никак не мог утешить ее. Чтобы отвлечь, начал спрашивать ее о светских толках вокруг их дела. «Его… все обсуждают, Сережа, – сказала она сквозь слезы. – Государь, говорят, хотел помиловать… друга твоего… Но, прочтя его дело, сказал, что раз он настаивает… что виновнее всех и тебя погубил… то и его тогда…». Тут она снова разрыдалась.

Сергей взял Мишеля за руку.

– Потерпи, – попросил он.

– Но я не могу, мне холодно… Зачем?… За что?… – Сергей понял, что Мишель сейчас разрыдается, как давеча Катя. Сердце его сжалось.

– Миша, не плачь, не надо…

Но Мишель не слушал его. Нервический припадок начался внезапно и бурно, уже в пятый раз за эти сутки. Пальцы с обкусанными ногтями подскочили, начали отбивать ритм по виску, скуле, щеке.

– Я не хочу… слышишь, не хочу! Так нельзя! Давай придумаем… должен же быть выход… У меня еще есть силы, и когда войдут они… то я… – пальцы сжались в кулак, разжались, вновь метнулись ко лбу, носу, губам…

– Бесполезно сие, войска вокруг, – Сергей убрал обезумевшие пальцы Мишеля от лица, соединил в своих ладонях, сжал крепко.

– Заговорщик не должен плакать, Миша! – отозвался Пестель. – Мы проиграли, и обязаны признать это.

Мишель неожиданно рассмеялся. Сперва тихо, почти беззвучно, а потом – в голос.

– За-го-вор-щик?! – едва сумел выговорить он. – Поль, да какой же ты заговорщик?! Да если б не я… если бы не я… далеко бы ты ускакал?… на своей хромой ноге?! Ты – со-чи-ни-тель, Поль! Со-чи-ни-тель! Как Карамзин или Пушкин! Или как вот… господин Рылеев, – Мишель неожиданно вырвал свои пальцы из рук Сергея, вскочил, ударился головой о низкий потолок, но словно не заметил этого. Смех по-прежнему разбирал его, но он старался сдерживаться. Хотя бы для того, чтобы успеть сказать все…

Его длинный, как пистолетное дуло, указательный палец, сверкал в тусклом сумраке.

– Ты – сочинитель, Поль! Вы, Рылеев – пиит, я читал стихи… я знаю. Наизусть знаю даже, – он наморщил лоб, – нет, забыл… хотя Пушкин получше вас пишет, не обижайтесь… Вы, Каховский – вы, – палец задрожал, – вы графа Милорадовича убили, ведь так?

Каховский откликнулся нехотя, как сквозь дрему.

– Может и убил… Сам не знаю. Должно быть так.

– А может и не так? Что молчите? Может, и не вы убили, а кто-то другой? И вы его сейчас покрываете?! – Мишель подскочил к Каховскому, упал возле него на колени, схватил за руки. – Да?! Так?!