– Никого я не покрываю, – Каховский отдернул руку, – никого! Я убил, отстаньте!

– Если вы убили – значит, только вас и нужно казнить, – неожиданно тихо и очень спокойно произнес Мишель, – вас… и меня. А их… не надобно…

Он сел на пол, рядом с Каховским, не замечая своей наготы. Толкнул его локтем в бок, тот отодвинулся. Мишель вновь начал указывать пальцем на остальных.

– Посмотрите, вот Пестель – сочинитель, он «Русскую правду» написал. Уйму бумаги и чернил извел, мечтая сделать любезное Отечество счастливым. Потому что Отечество – это единственное, что он любит. И правильно делает; Отечество любить легко – оно никуда не исчезнет, не умрет – это вам не человек!.. – Мишель неожиданно прервал свой монолог, поднес руку ко лбу, судорожно вздохнул и продолжил, указывая пальцем на Рылеева.

– Вы, Кондратий Федорович – пиит… И я знаю, что вы только от сочинительства и получали удовольствие… Может, если бы лучше писали – не стали бы заговоры составлять?!

Рылеев молчал, он смотрел куда-то вверх, на земляной потолок. Губы его шевелились.

– Сочиняете? – Мишель понизил голос до шепота, но Рылеев его услышал.

– Нет, – ответил он нехотя, – старое вспоминаю. Может и невеликие стихи, а сбылись…

Он вновь погрузился в себя, словно не желал слышать ничего, кроме того, что звучало в нем самом.

Палец Мишеля вновь поднялся, перелетел от Рылеева к Сергею, вздрогнул, остановился. Он наклонился к Каховскому, зашептал – быстро, сбивчиво.

– А он… он… Его нельзя казнить. Он не виноват ни в чем. Это я во всем виноват. Я! Он меня слушал, потому что любил без памяти. Это моя воля была, мое желание – мне и отвечать! Его-то за что?! За что?! Если его казнить – тут никогда ничего не будет, ни свободы, ни счастья! У нас народ жалостивый – такого злодейства никогда не простит, слышите, никогда! Потомки Николая Павловича прокляты будут, в грязной яме, в глухом лесу дни свои закончат, не как люди, а как псы бездомные… Я знаю точно! Знаю! – взвизгнул Мишель.

– Сережа, уйми его, – тихо попросил Пестель.

– Как?

– Как угодно, лишь бы замолчал. Не выдержу я сего…

– Ничего тут не будет! Ничего! Ничего! – Мишель дважды со всей силы ударил по земляному полу – звук вышел глухим, только облачка пыли поднялись. – Ничего! – Мишель поднял над головой кулак, чтобы ударить в третий раз, но Сергей перехватил его руку, потянул к себе.

Он чувствовал, как Мишель дрожит от страха и холода, как бешено колотится его сердце. Из глаз Мишеля лились слезы, капли падали на руку, обжигали. Сергей не знал, что сказать ему, как успокоить. Когда читали приговор, разрешили говорить в камере, когда вели сюда, на кронверк, Сергей просил прощения, умолял успокоиться, отвлекал разговорами о вечной жизни, читал наизусть Евангелие… Все оказалось напрасным.

– Ничего тут не будет! – отчаянно выкрикнул Мишель, замотал головой, ударился затылком о стену, потом еще и еще.

Крепко прижав Мишеля к груди, Сергей почувствовал, как смертный ужас через глаза, пальцы, губы друга переходит в его собственное тело. Мишель задышал ровнее, перестал дрожать.

– Ну будет тебе, полно… Такой ерунды боишься… Ты же сам того хотел – чего же боишься?!

– Я не боюсь, – прошептал Мишель, – холодно просто… Согреться хочу… Как же долго это все… Зачем он нас повесить решил, Сережа? Расстрелять быстрей и проще… Я бы, будучи на его месте, сам себя расстрелял, честное слово! Зачем он всю эту позорную потеху придумал?

– Не знаю, Миша.

Загремел засов, дверь открылась. В комнату рванулся свет, вошел поручик в Павловском мундире, за ним – солдаты и палач – в мещанском платье.

Сергей отодвинулся от Мишеля, сел, загородил его от вошедших, давая прийти в себя.

Солдаты несли в руках одежду: порты и рубахи из грубого холста.

– Ну, кто первый? – спросил поручик.

Осужденные опустили глаза. Усмехнувшись, Пестель встал навстречу солдатам.

– Я. Согласно приговору…

Солдаты взяли его сзади за локти. Палач несильно хлопнул его ладонью по животу, вынул из кучи холстинные порты. «Ноги давай, – сказал он беззлобно. – Одеваться». Натянул порты, вынул из кучи рубаху, тоже надел. Обошел смертника кругом, достал веревку.

– Руки теперь.

Палач грубо взял его за руки, заломил их за спину. В тишине было слышно, как хрустнула кость. Сергей заметил, как Поль прокусил нижнюю губу, чтобы не кричать.

– Кричи, не держи в себе… – сказал Сергей громко, чтобы он услышал. – Легче так.

– Молчать!

Палач связал Полю руки, и солдаты опустили его на землю. Поль сидел, прислонившись связанными руками к стене, холодный пот капал с его лба. Пока палач одевал Рылеева и вязал ему руки, Сергей неотрывно смотрел Полю в лицо. Потемневшими от боли глазами Поль ловил его взгляд, хватался за него, как утопающий за соломинку.

Грубо оттолкнув Мишеля, солдаты подняли Сергея и подвели к палачу. Палач надел на него рубаху и порты, заломил руки. Действовал, впрочем, осторожнее: было больно, но руки остались целы. Усадил на землю рядом с Полем.

– Помоги мне, – сказал Поль окровавленными губами. – Когда… поведут… идти… не могу. Совсем.

– Рука болит? Ничего… пройдет…

Сергей увидел, что солдаты уже одевают Мишеля. Он стоял, тупо глядя себе на ноги, опустив плечи, расслабленный и – Сергею показалось – спокойный. Но когда стали вязать руки, Мишель в ужасе отпрянул от палача, попытался вырваться, застонал. Павловский поручик, подойдя вплотную, дал ему пощечину. Сергей хотел встать и подойти к нему, но сил не было. Скрученные руки не давали удержать равновесие.

– Я люблю тебя, Миша! – крикнул он, заглушая его стоны. – Люблю, слышишь!

Мишель смолк, опустив голову, поручик, солдаты и палач обернулись к Сергею. Сергей спокойно смотрел им в глаза: что могли сделать ему и Мишелю, обреченным не просто на смерть, но на мученичество, все эти люди?

– Продолжайте, – приказал поручик.

Мишеля одели. Связали руки.

– Прости…, – сказал Поль так же тихо, слизывая кровь с губ.

– За что? – так же тихо спросил Сергей.

– Я использовал его… против тебя. Прости… я был слеп.

Сергей улыбнулся.

– Я знаю, я видел. Все в прошлом…

Помогать Полю не пришлось – из погреба выводили по одному, и так же по одному вели к эшафоту. Сергея вывели первого, и, оглянувшись, он увидел, как неловкие руки солдат не удержали Поля в дверях, и он упал лицом в грязь. Впрочем, его тут же подняли и потащили дальше.

На эшафоте еще раз читали приговор. Сергей стоял между Мишелем и Полем, тревожно вглядываясь в их лица. Миша был тих и покорен, не плакал, казалось, мыслями своими он был уже далеко, в ином мире. Полю же было плохо: ноги его подкашивались, казалось, он вот-вот упадет. Все: его лицо, волосы, рубаха, порты – было в грязи. Он перестал следить за собою, за тем, как выглядит со стороны – и белые губы его исказились болью.

– Потерпи, скоро уже, – проговорил Сергей с той же интонацией, как давеча Мишелю.

– Прости меня… Я жил как умел…

– И ты меня…

Сергей обернулся спиною, взглядом приглашая Поля сделать то же самое. Выворачивая из суставов скрученные руки, он коснулся ими рук Поля – и на голову ему набросили холщовый капюшон. Руки палача оторвали его от Поля, поставили прямо. Потом он почувствовал веревку на своей шее, услышал хруст деревянного настила под собою – и полетел в яму под эшафотом…

Минуты забытья пролетели быстро. Сергей очнулся и увидел себя лежащим на земле, перепачканным грязью и кровью. Над собою он слышал возбужденные голоса, крики, мольбы о помощи, грубую ругань. Чей-то голос закричал истошно:

– Пошлите гонца к государю! Сорвавшихся миловать надобно!.. Божья воля!

– Веревки гнилые! Воры, канальи! Я государю обязан доложить об успешном окончании экзекуции!.. Вешайте снова!

– В любой другой стране их бы помиловали!

– В любой другой стране, генерал, их бы повесили с первого раза!