– Вы, Сергей Иванович, много путешествовали? – с жадностью спросила Дусинька.

– Много: да все не по своей воле. В детстве маменька с папенькой нас с братьями и сестрами по всей Европе возили, потом мы в Россию вернулись, в Киеве жили, в Москве… Потом война… Петербург… Пожалуй что, Феодосия Романовна, я по своей воле раз пять всего и ездил! – Сергей рассмеялся, – я с 14-ти лет в службе.

– Что ж так рано?

– Да так уж вышло…

– А меня батюшка с матушкой возили в Ригу, – похвасталась Дусинька, – какой город прелестный! Вы бывали там, Сергей Иванович?

– Нет, не довелось.

– Ах, как жаль! Великолепный город! Какие там пирожные подают! И в лавках товары удивительные, я у нас в Митаве не видывала таких! И улицы все камнем покрыты – не то что здесь… Впрочем, – она кокетливо надула губки, – вы Париж и Петербург видали: что вам какая-то Рига…

– Не жалейте, Феодосия Романовна, что Петербурга не видали – нет там ничего особого…

– А как же театр, свет, общество?

– Так ведь сие от скуки. Петербург – плоский город, на болоте выстроен, климат там нездоровый, жизнь скучная… Вот люди и жмутся друг к другу, чтоб себя развлечь… Зима долгая, холодная – а ударит оттепель, подует ветер с Маркизовой лужи – наводнения бывают. Дома целиком срывает, уносит… Люди гибнут…

– Ах, какой страх! – Дусинька поморщилась, – вы мне такое не говорите – я чувствительна ужасно! Лучше приятное что-нибудь расскажите…

– Рассказал бы с превеликим удовольствием, но лгать вам не хочу: нет в Петербурге ничего приятного…

Сергей вздохнул:

– Хотите, Феодосия Романовна, я вам историю одну расскажу… петербургскую?

– Ах, расскажите, расскажите непременно! – воскликнула Дусенька.

– Сударыня, – с некоторой торжественностью начал Сергей, – сие есть история истинно петербургская: ни в каком другом городе она произойти не могла… Представьте себе… молодого человека, что с юности привык почитать себя частью чего-то: семьи, полка… или иного какого учреждения. Счастлив тот, кто находит среди товарищей по службе не только сослуживцев, но и близких друзей. Жизнь его тогда проистекает легко и приятно… Таков и я был в Петербурге. Но я был наивен – в граде сем ничего устойчивого нет…

Они взошли на высокий холм, называемый Иван-горою; под холмом открывался живописный вид на речку Леглич. Сергей залюбовался блестящей на солнце водной гладью, задумался.

– Так сие – ваша история? – Дусинька взволнованно всплеснула руками. – Умоляю вас, продолжайте…

– Да, моя история, – продолжал Сергей грустно. – Представьте себе, сударыня, как сие целое, что составляло судьбу твою, – в один день распадается и исчезает. То, что определяло мою жизнь – старый Семеновский полк – исчезло, словно наводнением смыто… Хотя… вы говорили, что не любите про ужасное слушать?

– Ах, нет, нет… Я не хочу про ужасное, я спать потом не буду, – жеманно произнесла Дусинька, – но если сие ваша история, Сергей Иванович, то так и быть – расскажите…

– Благодарю вас, сударыня. Хотя… я уже рассказал вам все… Думаю, вы и так об истории Семеновского полка наслышаны: она всем известна.

– Муж говорил, что солдаты ваши бунтовали… – осторожно произнесла Дусинька.

Сергей видел, что история семеновская сама по себе его спутнице не интересна. Выслушивая его рассказы о жизни столичной, она хотела выведать, не осталось ли у него в Петербурге предмета, свободно ли его сердце? Нравиться ей Сергей не желал.

– Бунтовали… С государевой роты все началось, потом другие к ним присоединились. Полковник наш зверем был, солдат наказывал сверх меры, издевался. Не выдержали они. А как бунт начался, по телам офицерским прошли, меня вот чуть не затоптали… Я бунт пресечь пытался.

– Ой! – произнесла Дусинька, как показалось Сергею, без жеманства, искренне.

– Полковник потом говорил со мною, утверждал, что не виноват он, что солдаты сами начали… Да не поверил я ему, с трудом удержался от дерзостей. Ныне же в армии я, переведен, наказан, права на отставку и даже на отпуск лишен…

– У моего Василия Карловича солдаты никогда не бунтовали! – гордо произнесла Дусинька. – По праздникам, иногда, могут выпить и пошуметь, но чтобы бунт затеять… никогда такого не было!

– В сем счастье ваше, сударыня, солдатский бунт – зрелище не для дамских глаз…

Возле дома Тизенгаузена Сергей учтиво помог Дусиньке выйти из экипажа, проводил до дверей. Отказался от приглашения на ужин, сославшись на то, что ему надо еще написать несколько писем… «Верно, к ней будет писать!» – подумала Дусинька. Но она ошиблась…

Сергей не собирался писать письма. Он хотел спать. Последние два дня его терзала бессонница, и только общение с молоденькой женой полковника вызвало у него зевоту…

Он сам не понимал, что с ним происходит. Ржищев наводил на него бессонную скуку. В Петербурге ему не хватало дня, чтобы все дела переделать, со всеми встретиться, обо всем переговорить. Здесь же времени было много, день с утра до вечера тянулся долго, нудно – но проходил бесследно, не оставив памяти о себе… такой же был вчера, такой же будет завтра. В Петербурге он почти каждый вечер был у кого-нибудь в гостях или у него гостил кто-нибудь. Гости засиживались за полночь, кто-нибудь обязательно оставался ночевать. Так было заведено, раз и навсегда. Сергею казалось, что так будет всегда – как полковое учение, как вечерняя заря после поверки.

Здесь, в Ржищеве, все оказалось по-другому: Сергей впервые в жизни оказался в одиночестве. Сначала он даже обрадовался этому обстоятельству, столь естественному для европейца и странному для русского человека. Спустя неделю после приезда в Ржищев, он понял, что ошибался. Одиночество было ужасно. Здесь, в Ржищеве, Сергей понял, что не может спать, не слыша рядом человеческого дыхания.

В одиночестве ему снилось все время одно и то же – бой под Красным, рукопашная, его рука с ножом, взлетающая к чужому горлу, и страшная мысль – «Только бы не убить!», мысль дикая в таких обстоятельствах, грязь под ногтями, кровь, растекающаяся по земляному полу.

На следующее утро Сергея разбудил тревожный барабанный бой.

Тяжелые свинцовые тучи висели над местечком. Ржищев тревожно гудел; люди выбегали из домов, охваченные тревогой и любопытством.

Полк был выстроен на плацу. Чуть поодаль стоял Тизенгаузен, оба батальонных командира, полковой и батальонный адъютанты. Полковой адъютант, поручик Цевловский, встал перед фронтом и поднял руку.

Барабаны смолкли; раздались резкие команды. Солдаты расступились. Сергей увидел трех офицеров: штабс-капитана и двух поручиков. Они шли, низко опустив головы, ни на кого не глядя; следом медленно двигался конвой под командой унтер-офицера. Штабс-капитан был уже не молод, лет сорока; лицо его, круглое, бледное, одутловатое, выдавало человека сильно пьющего. Оба поручика были молоды, по виду – совсем дети. Один из них то и дело вытирал глаза рукавом. Унтер-офицер расставил их перед фронтом, на равном расстоянии друг от друга. Цевловский достал из-за пазухи бумагу и принялся громко читать.

– …Всех их троих, лиша чинов, дворянского достоинства, а Грохольского и ордена Святой Анны 4-й степени, – бубнил Цевловский, – написать в рядовые впредь до отличной выслуги с определением Грохольского в Черниговский, Здорова в Алексопольский, а Жиленкова в Кременчугский пехотные полки…

Цевловский поднял руку; барабаны забили дробь. В воздухе запахло гарью: один из солдат поджег заранее подготовленный костер. Сергей почувствовал, как холодеют ноги. Унтер-офицер подошел к штабс-капитану и положил руку на эполет.

– Не смейте! – донеслось до Сергея. – Я воевал, я кровью заслужил…

– По конфирмации его высокопревосходительства генерала от инфантерии графа Сакена! – ответил Цевловский.

Больше Сергей ничего не видел и не слышал. Ноги его подкосились и в глазах потемнело.

– Воды! – в испуге крикнул Тизенгаузен, хватая его за руку.