– Мы хотели бы просить вас, Василий Карлович, чтобы подпоручик пробыл у нас еще несколько дней, пока не оправиться, – сдержанно и спокойно проговорил Матвей, заметив недовольную гримасу на лице Тизенгаузена, – в настоящий момент он не в состоянии вернуться на службу.

Полковник аккуратно высвободил свою руку из горячих пальцев Сергея и произнес сухо, не глядя ему в глаза.

– Сие весьма прискорбно. Но я желал бы видеть докторское свидетельство о болезни господина подпоручика… Из-за его отсутствия у меня неприятности могут быть, так что я желал бы, чтобы все было оформлено надлежащим образом… Сами понимаете, господа, казенная бумага о его болезни не только ему, но и мне оправданием послужит… Не думайте, что я вам не верю – но порядок есть порядок…

– Бумага есть у нас, – Сергей вытащил из кармана шинели записную книжку, вынул оттуда сложенный пополам листок, – вот, рапорт его… о болезни…

Тизенгаузен развернул бумагу, поднес поближе к свечке, прочитал, пожевал губами.

– Сие не годится… Тут нет ни числа, ни свидетельства медицинского… Я такую бумагу всерьез принять не могу… Даже место не обозначено – где заболел, когда… Не годится! – решительно произнес Тизенгаузен, протягивая листок обратно Сергею.

– Но, Василий Карлович… Господин полковник… – Сергей беспомощно обернулся к брату, – Бестужев на самом деле болен… Вот и брат мой может сие подтвердить…

– Я же сказал, господа, что я вам верю, – устало произнес Тизенгаузен, – но рапорт сей принять не могу. Бумага не по форме составлена…

Втайне полковник наслаждался замешательством Сергея: он видел его растерянным. Вспомнил о том, как подполковник своими опасными разговорами вовлек его в заговор, как на коленях умолял не оставлять дела – и решил отыграться за все.

Сергей стиснул руки, зашагал по комнате – от окна к стене – и обратно.

Мельком взглянув на его побледневшее лицо, Матвей решительно выступил вперед.

– Василий Карлович, я уверяю вас – подпоручик Бестужев болен, и очень опасно. Я сам немного понимаю в медицине и поэтому прошу вас – примите его рапорт. Медицинское свидетельство он вам предъявит позже… когда вернется в полк.

– И когда же сие событие случится? – язвительно произнес Тизенгаузен, – я уже ждать его устал.

– Как только он будет в состоянии выдержать дорогу… Сейчас сие никак невозможно. Он с постели не встает… Будьте снисходительны – вы человек добрый…

Тизенгаузен выпрямился, одернул халат, вскинул подбородок.

– Вы, господин Муравьев, нынче в отставке и верно забыли, что кроме человеколюбия существуют еще и обязанности служебные. Мой долг, как командира полка – знать, где находятся мои подчиненные и чем именно они заняты… Бумага сия, – Тизенгаузен потряс перед носом Матвея рапортом Бестужева, – оправдательной считаться не может. Надеюсь, хоть в этом вы со мной согласны? – Матвей молча кивнул, – Что вы мне с ней делать прикажете?!

– Да что угодно, хоть в огонь бросьте! – сердито вскрикнул Сергей.

– Господин подполковник, вы забываетесь! – Тизенгаузен заложил руку за отворот халата, чувствуя себя почти Наполеоном.

– Поехали обратно, Матюша, ничего не поделаешь, – бросил Сергей брату и быстро вышел из комнаты, даже не попрощавшись с Тизенгаузеном. Матвей поспешил за ним.

– Передайте подпоручику, что если он не явится в Бобруйск, я тут же о нем отрапортую! – крикнул им вслед полковник.

– Поехали, Матюша, поехали быстрей, – торопил брата Сергей, – Миша там один, поехали… Пошел! – крикнул он кучеру. – Ничего тут не поделаешь, ничего, – пробормотал он, – небо не оставляет несправедливость без наказания! Это ведь он сказал, я помню, помню… Вот и посмотрим теперь, как тебя Бог накажет за жестокосердие твое…

– О чем ты?

– Тизенгаузен сказал как-то: «небо не оставляет несправедливость без наказания»… Матюша, как думаешь – он о Мише отрапортует?

– Боюсь, что да, – Сергей застонал, обхватил голову руками, – успокойся, нельзя тебе так! – тревожно вскрикнул Матвей, потянулся за дорожной аптечкой, открыл ее, стал в темноте нашаривать нужный пузырек, – на, лекарство прими, успокойся…

– Матюша, ты знаешь – Миша ведь нарочно разбился, – Сергей принял из рук брата стакан с лекарством, выпил, поморщился от горечи, – Он наездник с рождения: говорил, что даже не помнит, когда впервые в седло сел: не мог он с лошадью не справиться, он их лучше, чем людей понимает… Я знаю: он нарочно, чтоб в полк не ехать… Понимаешь, что сие означает? Он себя губит, убивает себя… И ведь не только он так делает… Тут здоровые больным завидуют, а живые – мертвым… Разве так можно?! Сам посмотри, что такое армия наша – хромые, кривые, горбатые, израненные, чахоточные – все служат! Все за чины свои держаться, за место свое трепещут так, что законы милосердия забыть готовы – лишь бы гнев начальства на свою голову не вызвать… Бога не бояться, в казенную бумагу веруют… Нет, нет, нет, невозможно сие, немыслимо… Нельзя так дальше жить, невозможно, стыдно, бесчестно… Человеком себя считать перестаешь, когда сему порядку вещей подчиняешься…

– Сережа, успокойся, прошу тебя…

– Рад бы, да не могу… За Мишу тревожусь, с ума схожу…

Сергей завернулся в шинель, затих, смотрел на дорогу, мысленно подгоняя усталых лошадей. До Киева было более ста верст, и проехать их надо было как можно быстрее – на небо наползли тяжелые тучи, готовые пролиться первым затяжным осенним дождем. Распутица уже стояла на пороге, наступало то странное время, когда огромная империя переставала быть единым целым, и между городами, селами, деревнями и местечками расстилались пространства, наполненные только осенней моросью – и раскисшими колеями дорог.

Дождь начался ранним утром, когда они ждали перемены лошадей на станции. Грязные окна сразу запотели, потемнело, капли, как мыши зашуршали за стенами маленького домика, навевая сон, тоску, скуку смертную. Сергей приказал подать водки.

Дождь шел и шел – смывая краски, звуки, превращая землю – в жирную грязь, день – в бесконечные сумерки, жизнь – в бессмысленное ожидание неизвестно чего.

Следовало вернуться в Васильков. Отпуск у Сергея закончился, Мишель выздоравливал: вывихнутая нога уже не болела, синяки и ссадины зажили. Матвей, подсчитывая ежедневные расходы, только вздыхал: деньги таяли на глазах, надо было быстрей возвращаться с девочками в Хомутец, пока дороги не развезло окончательно.

Последнюю неделю в Киеве Сергей не выходил из дому. Сидел в кресле у окна, смотрел на залитые водой стекла, курил, пил – но не становился веселее, а наоборот – мрачнел с каждой выпитой рюмкой.

Потом падал, засыпал коротким, тяжелым пьяным сном, просыпался с больной головой и колотящимся сердцем – опохмелялся, и все начиналось заново. Мишель пытался отвлечь его, просил спеть – но Сергей только тихо качал головою, словно отказываясь от всего, что еще недавно доставляло ему радость.

Через неделю похолодало, сквозь тучи выглянуло солнце – и Матвей решил, что пора уезжать из Киева. Экономии ради он довез друзей до Василькова в своей коляске – Сергей почти всю дорогу спал. Не останавливаясь, уехал в Хомутец, решив про себя, что вернется обратно как можно скорее. «Надо Мишку в полк вернуть, а то арестуют его, как дезертира, в крепость запрут… Сережа пропадет совсем». – думал он, пока коляска тяжело ворочая колесами с налипшими на спицы грязью, с трудом преодолевала версту за верстой.

Проснувшись утром на своей квартире в Василькове, Сергей с омерзением и тоской обвел глазами знакомую до последней трещины на потолке комнату. Былые надежды растаяли, растворились под бесконечным осенним дождем, казались малодушием – и непростительной слабостью.

Он встал, умылся холодной водой, посмотрел на графинчик с водкой – и решительно затворил дверцу буфета. Приказал Никите заварить крепкого чаю. Голова болела, сердце колотилось, но он знал, что скоро ему станет легче – главное, не поддаваться больше своей слабости, не терзать сердце напрасными надеждами.