– Рано тебе еще жениться, братец…

Ипполит покраснел до кончика носа.

– Ну, мечтаю я… помечтать нельзя разве? Сия особа молода еще, ей пятнадцать всего. Но мы с нею уже почти год в переписке состоим. Любовной, – уточнил он негромко. – Она мне поверяет все тайны души своей, я ей тоже. Мы уже встречались два раза… без свидетелей.

– Любовь, – сказал Матвей грустно, – есть не только восторг, сие есть готовность взять на себя ответственность за жизнь и счастье другого. Без сего не выйдет у тебя ничего, сколько ни пиши писем, – Матвей вспомнил вдруг Мишеля и девочек и добавил мстительно: – И насчет тайных встреч скажу тебе еще: в наше время нравы были не в пример строже, маменьки за дочками своими во все глаза смотрели…

– Да ты еще вовсе не стар, братец! – Ипполит весело подмигнул ему, хлопнул по плечу так, что Матвей едва устоял на ногах. – А, знаешь ли, что я ныне к обществу вашему принадлежу, чести уже месяц как удостоен?

Матвей удивленно вытаращил глаза, закашлялся и не нашелся, что возразить.

– Вот так-то… – Ипполит гордо вскинул голову и сверху вниз посмотрел на брата. – А то ты все: в наше время, в наше время… В одно время мы живем с тобою, Матюша!

На следующий день в доме была сутолока, беготня. Иван Матвеевич в теплом домашнем халате распоряжался слугами. В комнатах переставляли мебель: то, как расставил ее Матвей, папеньке не понравилось. Вечером ждали гостей. Главным распорядителем как-то незаметно для других стал Ипполит: получая приказания от папеньки, он без устали носился по дому, ругался со слугами, сам хватался за мебель, показывая, куда тащить надобно. Он раскраснелся, голос его звучал по всему дому. Наблюдая за ним, Сергей понимал, что брат его чувствует себя Наполеоном под Аустерлицем.

Сергей с удовольствием скинул форменный сюртук, переоделся в партикулярное платье.

Первыми, в пять часов пополудни, приехали младшие сестры Аннета и Элен со всем семейством. С сестрами Сергей особенно был рад встретиться: он давно их не видел.

Аннета и Элен расцвели и похорошели после родов: Аннета родила первенца три месяца тому, Элен месяц назад произвела на свет дочь. Сестры кормили сами, оттого располнели, но полнота не портила их, наоборот, превращала из хрупких, нежных девушек, в обаятельных теплых и добрых женщин. Сергей невольно любовался, глядя на их счастливые лица. Няньки внесли детей следом за Аннетой и Элен – показать Ивану Матвеевичу. Папенька, поцеловав внуков, тотчас велел унести их.

В отличие от сестер, Матвей был по-прежнему раздражен и грустен. Причину настроения его Сергей знал: Матвей не любил семейных торжеств и больших праздников. Предпочитал уединение. Мужья сестер ему не нравились… Господа Хрущев и Капнист были недостойны его прекрасных сестер…

Гости прибывали; стол в парадной зале сверкал серебром и хрусталем. И вот, наконец, оркестр на хорах дружно грянул: «Гром победы, раздавайся…».

После третьей перемены блюд самый почтенный гость, старый екатерининский вельможа, еще сохранивший в осанке своей следы былого величия, Дмитрий Прокофьевич Трощинский, встал со своего места. Подняв голову в парике и поблескивая многочисленными орденами, он тихо и торжественно произнес:

– Здоровье его Императорского Величества и всего Августейшего дома!

Тост этот был произнесен с чувством; было видно, что Трощинский не просто соблюдает требуемую во всяком званом обеде формальность. В голосе его не было лести, желания выслужиться – ибо зачем выслуживаться было семидесятилетнему старику, давно пребывавшему в отставке? Все, даже дамы, встали с мест своих; одушевленный общим порывом, встал и Сергей.

– Здоровье хозяина сего прекрасного дома, дорогого нашего Ивана Матвеевича!

Бокалы зазвенели снова.

Потом пили еще и еще, Иван Матвеевич провозгласил тост за здравие гостей, потом – за сыновей своих, потом – за каждого из них в отдельности.

– Выпьем, господа! – говорил сенатор, и на глазах его блистали слезы. – Выпьем за здоровье Сережи моего, за то, чтобы было он счастлив во всех начинаниях, чтобы судьба, наконец, улыбнулась ему. Он достоин сего, поверьте мне…

Отец подозвал к себе Сергея, перекрестил. Сергей почтительно поцеловал руку папеньки. Он был пьян, но не от вина, а от ощущения семейного тепла и уюта. Лица родных и гостей казались ему необыкновенно добрыми и ласковыми – словно никто из них не знал ни страха, ни горестей, ни страстей, разрушающих сердце. Свечи в канделябрах горели ровным ясным пламенем, чуть колеблясь от людских голосов и движений.

Казалось, даже одноглазый злой гетман улыбался ему со стены.

На другой день братья взяли лошадей и отправились на прогулку. Погода благоприятствовала: дождь прошел, дорога за ночь высохла и даже несколько подмерзла, светило не по-осеннему яркое солнце. Ипполит умчался вперед, Сергей с Матвеем остановились у деревянного креста на развилке дорог, спешились.

Издавна на этом месте, у креста, был источник. Матвей подошел к нему, зачерпнул ладонью студеной воды.

– С некоторых пор я часто бываю здесь, – сказал он мечтательно, – отдыхаю. Я хотел бы быть здесь похороненным…

– Рано, брат, ты о похоронах своих задумался, – Сергей тоже зачерпнул воды, выпил. – Впрочем, и я желал бы сего… Тихая жизнь на лоне природы, в гармонии с собою и близкими своими, тихая смерть в старости – что еще человеку надобно?

Раздался звонкий стук копыт: из-за пригорка выскочила взмыленная лошадь Ипполита. Сам Ипполит, счастливый и радостный, издали замахал братьям. Остановился у креста, спешился, зачерпнул пригоршню воды, вылил на голову.

– Сумасшедший… – сказал Матвей, вдруг рассердившись, – простудишься.

– Брось, Матюша, все будет хорошо. Я себя знаю.

Сергей обнял Ипполита, потрепал по плечу. Неделя жизни в Хомутце, встречи с родственниками и соседями. Дальше и загадывать не хотелось…

Когда Мишель вернулся из Киева, Сергей сразу же потащил его прокатиться по окрестностям – надо было поговорить без свидетелей. Миша немедля заговорил о девочках, уверил, что устроил их самым лучшим образом.

– Я квартиру на Куреневке нанял, у немки одной, вдовы. У нее чистота такая, полы воском натерты, салфеточки везде, пастушки фарфоровые… Боюсь, только, что Аннушка непременно какого-нибудь пастушка разобьет – она ловкая, если ей чего захочется – непременно достанет, как бы за ней не смотрели. Такая бойкая – просто огонь! Вся в меня! Я в младенчестве такой же был – сам не помню, конечно, маменька рассказывала… Аннушка бойкая, а Лизанька тихая и ласковая – пока ехали она у меня с рук не сходила. У няньки плакала, а я ее брал – сразу затихала… Такая милая. Я их за эти дни страстно полюбить успел: сам не пойму, как это вышло? Вроде и не думал о них раньше, а сейчас – все время вспоминаю их, тревожусь, ругаю себя, что раньше их не любил…

– Кому они кроме нас с тобой и Матвея надобны? Мать отказалась от них…

Мишель помрачнел: не любил вспоминать о Катеньке, ныне – госпоже Лихаревой, благополучно прикрывшей венцом все прежние грехи и заблуждения молодости. По слухам, Катенька была совершенно счастлива – или искусно притворялась таковой.

– Знаешь, Сережа, – сказал Мишель, пряча глаза, – я тебе признаться должен… Ранее я тебе о сем не говорил – стыдно было… А теперь – теперь уже все равно, даже если ты и узнаешь… Я, когда с Катенькой был, – Мишель покраснел, даже уши вспыхнули, – когда ее любил… я все время о тебе думал… Так что Аннушка и Лизанька – не токмо мои, но и твои дочки…

– Так я знал об этом, Миша, – с улыбкою проговорил Сергей, – поэтому и удочерил их…

– Откуда же ты сие узнать мог?

– Догадался как-то… Я, Миша, много чего про тебя знаю, о чем ты мне не говоришь…

– О чем же? Скажи сейчас! Прошу тебя!

– Ну, хорошо… Ты себя Наполеоном и Лафайетом воображаешь, о славе мечтаешь, о том, чтобы весь мир имя твое узнал, в мечтах себя видишь вознесенным над толпой, которая тебе рукоплещет… Но на самом деле ты хочешь, чтобы толпа эта не за речи твои, не за славу военную – а за музыку твою тебя любила! Потому что тебе власть над сердцем человеческим нужна, а не только над плотью или разумом – ты хочешь людям свой восторг, свои слезы, свои мечты передать – так чтобы они тебя поняли – и полюбили всем сердцем… Так? Угадал я?