Отец писал, что собирается в Хомутец с Ипполитом. Девятнадцатилетнего Польку, как называли его домашние, Матвей не видел больше года, с момента отъезда из Питера. Когда он думал о младшем брате, острая жалость пронзала сердце. В пятилетнем возрасте Полька в один миг потерял не только мать, но и любовь отца… Брат был уже почти взрослым, а Матвей все никак не мог забыть его обиженный детский плач и перепачканные в грязи пухлые ручки. Если б было можно – он забрал бы Польку к себе, в имение, но брат был рвался в военную службу…

В Хомутце Иван Матвеевич планировал задержаться на две недели, именины справить, соседей навестить. Матвей понимал и тайную цель поездки: папенька хотел проверить, как старший сын ведет хозяйство, рачителен ли, не производит ли ненужных трат.

Следовало заняться приготовлениями, надо было отправить куда-то девочек, денег не хватало ни на что, арендаторы жаловались на оскудение и обнищание, крестьяне – на неурожай из-за мокрого лета, староста – на лень и нерадивость мужиков. Каждый день приносил новые хлопоты, мелочные, глупые, но неизбежные, как осенний дождь. Матвей с нетерпением ждал брата, мечтая ему передоверить хотя бы заботу о девочках. Сперва он думал отправить их в деревню, вместе с кормилицей, но девочки часто болели и пребывание в крестьянском жилище, в скученности и нечистоте, могло оказаться для них роковым.

Увидев, что брат приехал не один, Матвей обрадовался.

– Хорошо, что приехал, – сказал он, пожимая руку Мишелю, – о дочерях твоих, кроме тебя сейчас позаботиться некому…

– Как они? – виновато спросил Мишель. Он на самом деле последнее время почти не вспоминал о девочках.

– Сейчас увидишь… Аннушка уже на ножки твердо встает, а у Элизы опухоль золотушная на коленке: к морю бы их свозить или на воды… – Матвей вздохнул, Мишель быстро переглянулся с другом.

– Когда папеньку ждешь? – спросил Сергей.

– Как бы не завтра приехал…

Аннушка и Элиза тихо и мелодично переговариваясь на своем младенческом языке играли в своей комнате под присмотром няньки. Более крепкая Аннушка, цепко ухватившись за ручку кресла тонкими, как у Мишеля пальчиками, встала на ножки и радостно рассмеялась. Матвей присел на корточки, позвал ее – она обернулась к нему.

– Видишь, Мишка – выросли твои дочки. Ну, решай, что делать с ними будем? Папенька их здесь видеть не должен – разговоров неприятных не оберешься…

– Увезти их надобно… Куда вот только? Может в Киев? Квартиру там нанять, устроить их…

Сергей молча кивнул. Матвей улыбнулся.

– Ну вот, завтра и поедешь… Денег я дам, хотя, если честно, меня батюшкины празднества почти разорили… Няньку и кормилицу с собой возьмешь. Папенька собирался не меньше, чем до конца октября пробыть, пока дожди не зарядят. Как небеса поскучнеют, он быстро в Петербург укатит – что ему тут в распутицу делать?

На следующее утро Мишель, поеживаясь от утреннего холода, стоял у крыльца, рядом с Сергеем. Лошади уже были поданы, нянька и кормилица сидели в карете. Матвей вынес из дома полусонных детей, передал их Мишелю. Тот неожиданно ловко подхватил их на руки, прижал к себе, рассмеялся:

– Легонькие какие…

Аннушка решительно ухватила его за нос, Элиза – за волосы.

– Ну будет вам, будет, – Мишель завертел головой, пытаясь освободится от тонких и цепких пальчиков с крошечными, но довольно острыми ноготками, – отпустите меня!

– Не отпустят, Миша, – счастливым голосом произнес Сергей, – не простуди их дорогою… И возвращайся скорее…

– Через три дня назад буду… Устрою вот только этих… обезьянок маленьких… у-у-у-у, – Мишель шутливо зарычал на Элизу, та испугалась и захныкала. Торопливо передав детей няньке, Мишель обнял Сергея, прошептал на ухо: «Я только туда – и тут же назад, Сережа…»

Когда коляска отъехала от крыльца, Матвей вздохнул с облегчением: Иван Матвеевич мог прикатить в Хомутец в любую минуту. Но прошли еще сутки напряженного ожидания, прежде чем запыленная карета сенатора не без торжественности въехала в имение. Лаковая дверца распахнулась: Иван Матвеевич, близоруко прищурившись сквозь круглые очки, осчастливил всех своим появлением.

Матвей, переодевшись в чистую рубаху и выглаженный сюртук с галстухом, встречал его на крыльце. Выйдя из кибитки, отец, стройный, худощавый, похожий на поседевшего мальчишку, чопорно протянул ему руку, которую Матвей с почтением поцеловал. Следом за ним из кибитки выскочил Ипполит, в зеленом квартирмейстерском мундире с вздернутыми крылышками эполет и золотым аксельбантом. Ипполит бросился Матвею на шею.

– Ну, здравствуй, здравствуй, друг мой, как ты здесь без меня? – обратился Иван Матвеевич к старшему сыну. – Все ли в порядке?

– Здравствуйте, батюшка…

Войдя в дом, Иван Матвеевич вынул из кармана ключ от парадной гостиной. В его отсутствие никто из домашних не имел права входить туда. Отомкнув замок, Иван Матвеевич вошел в комнату с низким сводчатым потолком – она напоминала средневековую залу, чопорную и холодную – для полного сходства не хватало только фигуры рыцаря в латах. На стенах обитых темно-красной материей, красовались фамильные портреты, среди них выделялся размерами портрет гетмана Данилы Апостола. Предок был одноглаз, художник изобразил его натурально. Матвею казалось, что гетман, сжимая в руках своих булаву, неприятно прищуривается, глядя на потомков своих и примериваясь нанести им удар по голове. Сбоку от гетмана висел фамильный герб Апостолов: на красном щитке его, в окружении золотых звезд, красовался небывалый серебряный крест, раздвоенный на конце – юньчик, как говорили соседи-поляки.

Чуть ниже, под одноглазым гетманом, висели изображения родственников – не всех из них Матвей знал по именам. Из картин сих Матвей любил лишь портрет покойной матушки: лицо ее было ясным, светилось покоем и счастьем. Матвей давно хотел повесть портрет в своей комнате, но сенатор не позволял.

Под портретами, посередине комнаты, стоял огромный, человек на пятьдесят стол из тяжелого красного дерева; он занимал почти всю комнату. Все в комнате было покрыто густою пылью, от которой Иван Матвеевич звонко чихнул. Матвей мигнул слугам – они принялись сметать пыль со стола, протирать портреты.

Сенатор вышел из гостиной, обошел дом, заглянул в комнаты – и обходом сим остался доволен. Пожурив Матвея за то, что окна в одной из комнат не слишком чисто вымыты, он отправился к себе в спальню – отдохнуть с дороги. Матвей облегченно вздохнул.

– Пойдем… пойдем, Матюша… – Ипполит, сопровождавший батюшку в обходе, дернул его за рукав. – Гулять пойдем, к пруду. Я училище кончил, рассказать тебе хочу…

За то время, что они не виделись, брат вытянулся и возмужал. Высокий и сильный, Ипполит был намного выше Матвея, и даже Сергея. Офицерский мундир сидел на нем красиво, ладно – столичному портному были заплачены немалые деньги.

Ипполит принялся взахлеб рассказывать: в училище нравы были строгими, никого домой не отпускали, даже по праздникам. Запрещали курить, читать посторонние книги, ходить в театр. Заниматься заставляли целыми днями, так, что почти ни минуты свободной не было. За малейшую провинность сажали в карцер, а хуже того – выгоняли и отправляли в армию унтер-офицерами. Учителя и воспитатели были злы, не любили воспитанников, воспитанники платили им тем же.

– Среди наших, – гордо сказал Ипполит, – человек десять в армию отправилось. Я же вот, как видишь, офицер, в столице служить оставлен. По-русски выучился не хуже тебя, математику знаю, тактике обучен, черчению планов.

– Молодец…

Они вошли в липовую аллею; опавшие желтые листья шуршали под ногами. Миновав аллею, вышли на берег пруда.

– Скажи, Матюша, – Ипполит покраснел, – а бывает в жизни любовь настоящая? Такая, чтобы дух захватывало и думать ни о чем другом не давала?

– Бывает… А на что тебе? Влюблен?

– Есть одна… в Петербурге. Боюсь только отцу признаться… он будет против женитьбы моей.