Я чувствовала: остатки решимости покидают меня. Я еще жила вчерашним, взвешивала и обдумывала все, но как бы по принуждению. «Надо было, — думала я, — высказать все Римке прямо, в открытую, в глаза. Сколько же можно дрожать?»
Но представила черный, запоминающий Римкин взгляд в упор, и у меня язык присох к нёбу.
«Зачем было устраивать собрание? — раскаивалась я. — Кто тянул меня за язык выступать второй раз? Зачем, ну зачем нужно было рассказывать про складчину?!»
… Грянул звонок — заливисто, весело. «Не уходите!» — хотелось мне попросить Елизавету Ивановну. Но она, сложив журнал и тетрадки, быстро пошла из класса. Девчонки ее не держали.
И сразу мы увидели Римку! Она стояла у классной двери. Караулила!
Девчонки не торопились на перемену. Придумывали дела: с места на место передвигали учебники, копались в портфелях. Кое-кто забрался под парту, шарил там, в темноте.
Искал вчерашнюю смелость.
Римка усмехалась, глядя на нашу возню.
Наконец потянулись к выходу. И каждую Римка пытала в дверях:
— Ты продала?
— Нет!
— Нет…
— Н-нет…
На девчонок было жалко смотреть.
Наконец решилась идти и я. Чем я хуже? Я тоже скажу «нет»…
Но Римка меня не спросила — глядела в сторону. Я порхнула на волю, как пичуга из отпертой клетки. Неслась коридором — дальше, дальше от караулившей Римки.
Выскочила на крыльцо — на зимний еще холод, на спорый по-весеннему плеск дождя. На крыльце толпился, аппетитно поеживался раздетый народ. Поталкивались, повизгивали. Громко провожали тех, кто с кирпича на кирпич одолевал лужу заячьими скачками и конфузливо сворачивал за угол.
Мне казалось: все вокруг знают, почему я торчу на крыльце да еще прилежно крякаю от удовольствия. Пора, пора было вернуться, твердо приблизиться к Римке… «Сейчас… Сейчас!..» — говорила я себе.
Далеко, в другом конце коридора, подал голос школьный колокольчик. Все! Прособиралась. Трусиха! Трусиха!
Я рванулась обратно, расталкивая ребят. Бежала темным со света коридором, налетала на встречных, едва не свалила кого-то с ног. Я боялась одного: что опоздала.
Но Римка стояла на прежнем месте. Едва взглянув на нее, я поняла: она ничего не узнала!
И тогда я метнулась к ней:
— Что же ты… меня не спросишь… Прежде надо бы… у меня… Это… я сказала… про складчины… Все рассказала. Вот!
Я замолчала. А хотелось еще каких-то слов — вызывающих, бьющих наотмашь. Я чувствовала: на меня из класса смотрят девчонки, тоже, наверное, ждут.
Но слов не было.
У меня вдруг дрожью взялись коленки. Я стояла столбом и смотрела на Римку — прямо в зрачки, боясь отвести взгляд. Они у нее то сужались, то расширялись… Я напрягала мышцы: мне казалось, все видят, как я дрожу.
— Ну погоди, — внятно сказала Римка. — Ты еще об этом пожалеешь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Всю неделю я караулила маму — каждый шаг ее по комнате. Когда она садилась к бюро и тянула руку к одному, другому ящичку, у меня начинало тосковать и скулить в животе.
Или она вдруг молчала со мной подозрительно долго. Я лезла ласкаться: обнимала колени и снизу заглядывала в глаза. И тут же отводила свои. Мне казалось, из них так и выпрыгивает: «Талисман!»
Теперь, когда талисмана нет дома, мама непременно должна была его хватиться.
Но она, видно, забыла про свой талисман.
… Наступила суббота.
Я даже обедать не стала. Брякнула на стол судки, побросала сумки и — к Мане, в угловой двор.
Но дома была лишь тетя Роза, Манина мать.
— Манька? А ляд ее знает, где она шляется. Батькино отродье! Нет чтобы истопить, матку с ночной устретить. Кинула, падла, обноски, и айда! Нехай мать стирает…
Тетя Роза жулькала в тазу серое, клейменное сажными штемпелями казенное белье. Отжав воду, била на мокром гнид.
— Усе, как есть, обовшивели — места живого нема, — смущенно пожаловалась она. — То и говорят: чем людына ледяще, тем вона для вошей слайще.
Я смотрела на красные, жилистые руки, спину колесом, на ее ноги в рыжих конопушках, тонкие, как кегли. Худющая! Самая тощая и длинная среди тощих и длинных, как на подбор, теток из углового двора. И такая же горластая.
От нее и правда в Сибирь убежишь…
Я обвела глазами голую комнату, нищую постель. Хоть бы поскорее отыскался их батька! Я знала, Маня написала запрос. Но ответа им все не было…
— Ладно, теть Роза, я побегу. Придет Маня, передайте, что я ее жду.
Но я напрасно прождала Маню. И в сумерках снова бежала к угловому двору. Оттуда звонко прорывались крики собравшихся ребят.
Прибавив шагу, я свернула за угол. И сразу увидела Маню. Нет, сначала услышала ее вопль:
— Пол-лундра, наших бьют!
Перелетев черной птицей арык, Маня улепетывала от мальчишек на ту сторону — на полусогнутых ногах, смешно мельтеша ими из-под удлинившейся шинели. Растопыренные ладони она приляпала к бокам держала карманы.
Мальчишки отстали.
— Маня-а! — Я пыталась остановить ее.
Но она лишь добавила скорости, прихлопнув на голове ушанку.
Я рванулась наперехват.
— Ты чего, не слышишь, что кричу?! — возмутилась я, настигая ее.
Маня сразу остановилась, повернулась ко мне, запаленно дыша.
— Думала, пацаны… гонятся…
Я охнула: под глазом у нее, захватив полщеки, лиловел, переходя в черное и желтое, синяк.
— Господи, это наши тебя?! За что?
— Не-е, то у ремеслухе. Пацанки, суки, накрыли, как у тумбочку к одной полезла. Переказали Петьке Кувалде, ну, он и…
— Зачем же ты в тумбочку?.. Ведь предупреждали!
Маня пожала плечами:
— Мы люди маленькие, нам абы пожрать.
Вот-вот!.. О другом мы, похоже, и не думаем… Я с раздражением рассматривала ее худое, некрасивое лицо, еще разукрашенное синяком. И впервые с теплым чувством подумала о Кувалде.
Мне хотелось одного — поскорее забрать талисман.
Но Маня, важничая, черпанула из кармана и щедро насыпала мне в ладонь кишмиша.
— Ой, откуда ты его…
Кишмиш был черный, хорошо просушенный, отборный. На базаре такой шел по царской цене.
Мне захотелось высыпать в рот сразу всю горсть.
Маня ловко кидала в себя по штучке. Ткнув пальцем в синяк, беззлобно сказала:
— За тебя гостинец. «Талисма-ан настоящий, сама испытала», — передразнила она. — Моя была правда: брехня все это!
— Ну и не брала бы, не заставляли! — обиделась я.
— Не-е, я нарочно узяла. Думаю, спытаю, шо за талисман. Думаю себе: ну-у, шо теперь ни сделаю, пацанки мне нипочем. А оно вон как вышло…
Маня еще достала кишмиша, еще сыпанула мне.
— А я и говорила — не поможет, — торжествовала я. — Чужие не помогают. Нужно, чтоб свой, личный… Давай-ка его, оттащу на место — и с концом. И так всю неделю живот по твоей милости крутило!
— Его ж у меня нема, — сказала Маня. И руками развела. Синяк полез у нее на лоб — удивлялась на мою непонятливость. А губы прятались в скобки-морщинки, подрагивая кончиками.
— Как… нема? — упавшим голосом повторила я.
— А так… Сама подумай: зачем хороших людей на понт брать? Шоб и они фонари получали? Нехай уж Манька одна за всех отстрадает. Ей на роду написано… Говорю же тебе: брехня это, а…
— Врешь ты все! Зубы заговариваешь. Давай талисман!
Маня хмыкнула с досадой.
— Говорят же человеку — нема!
Я вдруг поверила ей: талисмана и правда нет. Онемев, я смотрела на Маню. Она все кидала в рот кишмишины как заведенная и быстро-быстро перетирала на зубах. Глаза у нее сделались — две тусклые стекляшки: одна светлая, другая, где синяк, темная.
— И куда ты его? — тупо спросила я.
— А продала! — Маня мотнула черными овчинными ушами в сторону базарчика. Оживилась: — Апашке одной показала. «Берсан?» — говорю. Она так и зацапала. «Майли, — говорю. — Кишмиш давай, бир кило!»
— Как же ты… могла?! Ведь талисман не твой! — Я задыхалась. — Что же я теперь маме…
— Да она спасибо тебе скажет, увидишь. Маханке твоей не личит у талисманы играться! Шо ж это за наука выйдет — пополам с бабкиной брехней?
