И тогда мы расстаемся с рекой. Мы уходим в горы.

Они начинаются за кишлаком. Круто уходит вверх Коровья гора. Царапаешься на нее в несколько приемов. А поднимешься — широкая ее макушка сплошь заминирована коровьими лепехами. И вдруг, как подарок, трава-бархатка, стопкой серебряных звезд, что уменьшаясь, точно повторили одна другую.

Я прокрадываюсь пальцами к самому корню и разнимаю нижнюю звезду на шесть ее лучей. Они в беловатой шерстке и похожи на мягкие кроличьи уши. Я прикладываю их к лицу и сожмуриваю глаза: две прохладные ладони гладят меня по щекам. А сверху, с гребня, подгоняют нетерпеливые крики. Я взглядываю: только головы круглеют на голубом и исчезают одна за другой. Хвостатой кометой уходит последняя, Занджиркина голова.

Я кладу листья бархатки на приметный камень — до обратного пути — и бегом поднимаюсь следом. Удивительно, думаю я, как быстро мы привыкли к этому имени — Занджир. Прошлым еще летом дочку наших хозяев звали Саодат. Но зимой она тяжело и долго болела, и ей дали новое имя — Занджир, что значит «цепь». Поможет ли ей не болеть ее железное имя?

… За хребтом седловина. Дальний рыжеватый склон ее круче нашего, по нему близко одна от другой белеют козьи тропы. Мы бежим седловиной наперегонки и взбираемся по тропам, как по ступенькам. Трава здесь грубее, суше. На ногах от нее остается белый узор из царапин. Скрежещут цикады, уже и в затылке работают их бойкие молоточки. А привал нескоро — во-он на той горе, в складке которой зеленым облачком держится сад.

Вместе с нами карабкаются к нему несколько деревьев. Нам веселее в их компании в наставшей вдруг огромной, солнечно-прозрачной тишине.

Мы нагоняем деревья одно за другим — боярку в длинных иголках, бесплодный грушевый дичок, еще что-то. Постояв вместе с ними в их крошечной, доброй тени, мы лезем дальше, и деревья начинают отставать, они отстают все больше. Мы вдруг оглядываемся: они стоят внизу, подняв к нам широкие лица, грустно помаргивая всеми своими зелеными глазками…

А сад вон он — рукой подать! Мы штурмуем последние метры и валимся в негустую, играющую жаркими пятнами тень. У самого носа светит мне малиновым огоньком горная гвоздика на полегшем, суставчатом стебле. Да и вся небогатая трава соломой раструшена по земле. Потянешь соломину, а она на корешке, она живая и гнучая. Жевать такую приятно и грустно: пахнет она осенью.

Сад этот никакой не сад. Просто выросли здесь чудом дикая алыча и шиповник. Да и чуда нет, если разобраться: их семена занесло сюда ветром.

Отдохнув, мы набрасываемся на горько-кислую алычу. Набиваем карманы шиповником. Он здесь длинный и лаковый — именно такой требуется для бус.

Надо идти. Совсем рядом вздымается скалами «наша» вершина. Снизу, от реки, кажется: у нее голова и палец хитро приставлен к губам. По этому каменному пальцу, вовсе не похожему теперь на палец, мы и узнаем ее, голубушку.

— Ур-ра!

Великая немота гор равнодушно глотает этот комариный писк. До меня вдруг доходит: наше путешествие больше не похоже на игру, оно становится серьезным. Я невольно оглядываюсь: там где-то мама, она не пустила бы нас, если б это было опасно.

Но позади только горы, они бредут за нами стадом слонов, сутуля исполинские спины. И это почему-то успокаивает меня. Что ж, решаю я, ведь это наши ручные, добрые слоны.

Правда, игра в слонов тут же и кончается: новый склон в злющих колючках, набитых саранчой с ятаганами. Шагнешь, а они — фр-р! — так и брызнут по сторонам, а с ними еще всякие, мирные и немирные.

Мы взбираемся выше, выше, пока не высунут шершавые спины камни — один, другой, третий, а там забугрится отрог. Разбойничьим свистом засвищет ветер, заговорят колокольцы горького миндаля, вспорхнут с мелколистых кустов неведомо откуда взявшиеся молчаливые птицы…

Вот, наконец, и вершина в узорчато-ржавых пятнах лишайника. Блаженно сидеть тут, на ветерке, повторяя глазами проделанный длиннющий путь. Дивно меняет все взгляд сверху!

Близкие скалы смотрятся сваленными в кучу дряхлыми камнями. Колючки враз убирают когти. А ниже легло яркое молодое пастбище. Зелеными мериносами разбрелись по нему деревья, привязанные длинными веревками тропинок. Неужто это к их тени царапались мы по крутизне?

Далеко-далеко внизу река. Нет, не река, отсюда она обыкновенный болтунишка-арык, который перешагиваешь, не замечая.

Так, посмеиваясь, смотришь вниз, пока не отдышишься, не уймешь дрожь в коленках. Потом поднимаешься (обязательно почему-то встаешь) и смотришь, смотришь, что там дальше? А дальше, насколько хватает глаз, горы. И вершины, вершины — намного выше нашей.

И гаснет короткое торжество — быстро, как и этот день в горах. Потянет вдруг вниз, к жилому теплу.

Спускаемся торопливо, потеряв интерес ко всему вокруг. И спиной чувствуем: холодно, отчужденно замыкаются за нами огромные немые пространства. А глаза льнут к кишлаку, к его вечерним дымам, и уши, горячея от натуги, ловят едва пробившийся уютный лай собак. И какая это радость — отыскать меж других садов свой квадратик с зелеными комочками деревьев и среди них черную орешину, распушившуюся клушкой. Различить пляшущий огонь, то и дело заслоняемый чем-то темным, неясным, и догадаться: это же бабушка готовит в казане ужин! А вон за столом еще фигурка с насекомьими лапками, высекающими белые искры. Неужели это видно, как мама, работая, переворачивает страницы?! А по тропе к саду быстро продвигается отец — ярким пятнышком желтеет его этюдник.

Я всматриваюсь в ожившую реку и вижу белые гребешки и среди них горошины камней. Почему-то мне приятно, что река безголосая. Но она все ближе и подает, наконец, голос — не сильнее пчелиного гудения. Оно растет, наливается силой, пока не ворвется в уши грохот бессонного движения. И это единственный звук, без которого я с удовольствием обошлась бы сегодня, как обхожусь без вечернего ледяного умывания с плоского камня, услужливо нависшего над струей…

Следующие дни мы проводим у сайчика. Слабенький, говорящий шепотом, он несмело приближается к реке. Пойдет и остановится, оробев, и копится в прозрачный омуток — смелости набирается, чтобы шагнуть дальше. Живут по берегам сайчика тихие существа. Редкой красоты стрекозы планируют с цветка на цветок, сами похожие на блуждающие цветы с изумрудными или синими, а то и коричневыми лепестками. Подставив солнцу лимонные животы, положив змеиные головы на камень, спят в вольных позах желтопузики. Мы тоже лениво греем бока на соседних камнях. И в пол сонного глаза наблюдаем кипучую жизнь омутка. Теплую, неторопливую воду сайчика обожает лягушечья мелкота. Они тут отращивают себе потихоньку ноги — сначала голенастые задние, потом передние, избавляются от тритоньих хвостов и, освоивши сухопутную жизнь на родных берегах, вприпрыжку отправляются дальше — искать лягушиного счастья по свету.

Этих мы ловим десятками и уносим в сад. Так что путешествие свое счастливчики начинают по воздуху. В саду, повыпрыгнув из банки, они колонистами заселяют новые места и шуршанием и прыганьем в вечерней траве отставляют от ума бабушку, до смерти боящуюся змей.

Что сделалось бы с ней там, в скалах, где жутко свищет ветер и все чудится за спиной чей-то подсматривающий глаз? Где круглую тень под камнем с готовностью принимаешь за свитое для броска змеиное тело (мы и вправду нашли там старую кожу змеи — прозрачную, распавшуюся в руках пленку).

Как хорошо, уютно думается мне в постели под вечернее «тпру-у-у» сверчков, как хорошо, что все уже позади: долгая вверх-вниз дорога, и тишина среди гор, и быстрые сумерки остывающего дня, уже безразличного ко всему.

Но где-то на грани сна вижу я горы, открывшиеся мне с вершины. В широких, неярких одеждах они толпятся мне навстречу. И я различаю их грубые, обветренные лица с бесформенными добрыми носами и губами…

Вот и сегодня мы едем знакомой дорогой. Нет, не на дачу под орешину, а в степь — охотиться на черепах. Говорят, они под своими панцирями нежнее молодых курочек.