В дальней каморке, где стояла швейная машина, я обнаружила подушечку для иголок, надетую петлей на шею безголового манекена. Круглая кошачья морда, вышитая на подушечке, была сплошь утыкана булавками. Они торчали в глазах, дырявили розовый треугольник рта, белые ушки…
В большой комнате, где накрывался стол, завыли девчонки — хором. Я заторопилась туда, шагнула на порог и… ахнула.
Стол присел на резные лапы под грузом всякой еды.
Красиво искрился в тарелках винегрет. А посредине вздымалась из блюда белая гора плова. Темнели у ее подножия кусочки мяса. Гора курилась ароматным паром.
— Ахчи, где ходишь? Зачем ждем тебя?
Губы тети Ашхен маслено блестели. В углах рта быстро шевелили лапками два черных паучка.
Рядком сидела Римкина семья.
Древняя старуха с седыми усами и длинными белыми волосками на подбородке. Сильно ходили ее беззубые десны. Рядом с ней толстая, светлая не переставая водила головой, словно высматривала кого-то. И ела-то она на ходу — догоняла ложкой убегающий рот. Косые ее глаза то сходились у переносицы, то разъезжались к вискам.
«Марго!» — догадалась я. Так и тянуло смотреть на нее. А девчонки, видно, уже привыкли, не обращали внимания. Они дружненько навалились на плов. Рисовая гора рассыпалась. Девчонки рыли в ней пещеры — каждая свою. Выуживали мясо.
Я заторопилась с тарелкой. Сто лет не ела я настоящего плова — с того далекого летнего дня, когда мы с мамой ходили на свадебный той.
… Плов тети Ашхен был жирный, пахнул бараниной, зирой, тмином… Жалился красным перцем. Щедро в нем золотилась морковка. А рис почему-то не получился. Где слеплялся в кашу, а где попадал сырой. Ясно, мы и такой уплетали во все щеки.
Но я подумала: «Маме бы это добро!»
И тут до меня дошло: рис-то был разных сортов! Несли, у кого какой. Ничего бы не вышло у мамы из этого риса. Одинаковое в нем было одно: все унесли его из дома тайком.
Да мама и пальцем бы не притронулась к такому рису! А Римкина готовила. У себя они небось не крали — они ничего не вносили. Зато наедятся теперь всем семейством…
Я смотрела на развалины плова, на красный разворошенный винегрет, миндальную скорлупу, замусорившую клеенку.
Все — до кусочка, до скорлупки — на столе было краденое!
И опять мне вспомнился свадебный дастархан в Янги-Юле. Плов тогда тоже был общий, в складчину — только из честного, заработанного риса, с одного колхозного поля…
Мне расхотелось есть. Я больше не слышала в плове тмина — один злющий перец. Наверное, я отвыкла от жирной, мясной еды. Желудку было тяжело, будто там лежал камень.
Нет, камень лежал у меня на душе…
Все уже отвалились от стола. Одна бородатая старуха как заведенная работала челюстями. Дожевывала мясо, щедрой рукой тети Ашхен наложенное ей в тарелку. Рядом с ней сидела Римка. Я как-то забыла о ней в общей сутолоке, за шикарной едой.
Она была как сытая кошка, только что слопавшая глупую, зазевавшуюся мышь. А чуткая! Глаз ее тотчас раскрылся, мелькнула черная, стерегущая глубина… Очень довольная чем-то, она подмигнула мне. Я отвела взгляд, смотрела на лица вдоль размахнувшегося стола: соловели глазки, лоснились щеки и рты. Я, конечно, была не краше… Вспомнилась известная картина «Тайная вечеря». И еще церковное: «Все мы мирром одним мазаны».
Вот именно — мазаны!
Девчонки зашевелились. Двигали стульями, выгибались, зевая.
Стали таскать на кухню посуду.
Ирка хлопотала у граммофона, и он зарыдал лихое, цыганское. Все подхватили ленивыми голосами.
Я тоже носила тарелки. И все натыкалась на кого-то, словно муравей на людной тропе. А в голове застряло: «Мирром, мирром». Это «мирро» представлялось мне похожим на сало от плова — такое же склизкое и желтое, замаслившее мне все руки.
… Уходила я в девять, в самый разбег веселья. Девчонки топтались на пятачке скопом, визжали «цыганочку» отчаянными голосами. Но их разогнала по углам Марго.
Она выволокла манекен и, обхватив за классические бока, пустилась с ним в бешеный, слепой пляс. Безголовый партнер Марго больно лягал девчонок вылезшей деревянной ногой. Те вопили, Римка хохотала зло.
Смотреть на Марго было жутко.
… На улице густо сыпал снежок, сухой, прохладный.
Это уж точно последний снег. Так под ногой и тает.
Я обернулась, постояла. Я была одна в тихом и свежем — только я и мои следы на снегу.
Черной цепью приковывали они меня к Римкиному крыльцу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
— Шо ты сказала? Талисман?!
Манины пальцы сцапали голубую скорлупку. Были они грязные, с жирной чернотой вокруг ногтей.
Выпятив презрительно губу, Маня рассматривала талисман.
В панике метались серебряные нити.
— Слу-ухали мы байки за эти талисманы. Кто ж той брехне поверит?
— Вот и не брехня! А самый настоящий!
Я уже ругала себя. Расхва-асталась! Нет чтобы загородиться спиной и незаметно сунуть талисман в ящик.
Теперь пришлось выкладывать все по порядку — про стошестилетнюю Мастуру-кампыр, что белее вечного снега в горах. Как она дала маме свой талисман и сказала: «Возьми его, кызым, пусть любят тебя все люди». И как мама ни за что не хотела принимать такой подарок, а теперь хранит талисман в особом ящичке бюро. Стала бы хранить, если б он не был настоящий!
Маня потихоньку убирала губу. Глаза ее разгорались, будто в их глубине накаливались вольфрамовые волоски. Талисман она задумчиво катала в ладони.
Нити упали на серую галечку.
— Хочешь знать, — брякнула я, — я сама его только что испытала.
— Ну и как? — заранее ухмыльнулась Маня.
— Сразу помог, как в сказке!
Пришлось рассказать и про складчину. Как Римка окликнула меня на школьном крыльце и пригласила.
Вольфрамовые волоски вспыхнули в Маниных глазах. «Ага, проняло?», — торжествовала я. И протянула руку — забрать талисман. Но Маня зажала его в кулаке и спрятала за спину мгновенным движением.
— Дай его мне, а?
— Что ты? — испугалась я. — Никак не могу!
— Ну шо тебе стоит дать? Ненадолго! Мне для дела одного треба — во! — Свободной рукой Маня полоснула себя по горлу. — Ты ж не знаешь… Пацанки в училище брехню пустили, шо я ночью хлеб с тумбочек ворую.
Маня усмехнулась, вильнула глазами.
Что-то ответное, такое же блудливое, непроизвольно скользнуло по моему лицу. Я похолодела.
Но Маня ничего не заметила.
— «Еще, грят, сунешься, мы тебе устроим…» Так прицепились!.. «Вы поймали меня, шо краду? — спрашиваю. — Нет?! Ну и катитесь от меня до фени…»
Мне стало неприятно, тяжело с ней. Не хотелось слышать ее голоса, знать ее секретов. А больше всего мне не хотелось ни о чем вспоминать.
Но оно вспомнилось — нехорошо, телом: памятью моих пальцев, торопящихся и таких вдруг неловких; крадущихся ног, деревянных в коленках, сердца, готового разорваться от самого легкого дверного скрипа…
А Маня все просила:
— Дай талисман, а? От видочек у пацанок будет, когда вместо битья они сами понесут мне свои пайки?
И, подмигнув, захохотала.
Я пробовала отговорить ее: может, это случайно совпало — талисман и Римкино приглашение? Ну, подошла, пригласила. Что с того? Знала бы Маня, какая у нас была складчина…
А та все твердила, держа руку за спиной:
— Я ж не съем его, чего ты трусишься? А без него мне хучь у колодец…
Так и не отдала. Поклялась, что вернет талисман в субботу, когда их снова отпустят домой.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
— Саркисову ко мне!
Уже?!
Наши головы, как по команде, крутнулись от двери, где стоял Вадим Петрович, к дальнему углу класса.
Римка поднималась, будто звали отвечать невыученный урок. Пошла лениво, вразвалочку — одолжение директору делала.
Головы девчонок описывали обратный круг, в такт Римкиному шаганию. И все спотыкались об меня глазами. И тут же глаза отскакивали.
Елизавета Ивановна тоже посмотрела, будто взвешивала.
