Каждое утро она с важностью достает ключ из портфеля и, сопровождаемая нетерпеливой стайкой девчонок, идет к шкафу. Щелкает замок — раз и второй, — и Римка поворачивается принять новые подарки. И хотя каждый подарок рассмотрен и обсужден, хотя они вдоволь нагулялись по нашим рукам, мы толпимся у шкафа, разглядывая его содержимое.

— Ой, девочки, смотрите, как уже много!

— Вон твой кисет наверху, ага?

— А это Магин, он все же самый красивый…

Я обеспокоена: не вижу своих носков. Они заметные, черные с белой каймой, — одни такие на весь класс. (Черной была наша Зорька, а белой пряжи, поворчав, дала мне из своих запасов бабушка.) Но Римка нарочно упрятала каемки, заложив носки в середину кипы.

Я чувствую, как во мне закипает злость.

— А это зачем, ахчи?! — фыркает Римка.

В руках у нее платочек — шелковый, с широкой и легкой, как пена, кружевной обвязкой. Я тотчас узнаю его. Это же Танькин, самый лучший! Вот чудачка! Принесла такое и молчит…

Танька делает платки на продажу. На толкучке у бабки их раскупают охотно. Но с некоторыми Танька не в силах расстаться, хотя бабка ест ее за это поедом. Самые удачные платки Танька хранит в комоде, в своем ящике…

Сейчас она стоит перед Римкой — красная, онемевшая.

А Римка хохочет:

— Ой, держите меня, что бойцу посылает! Как кисейной барышне! Носик пудренный кружевами обмахивать!

И Римка, кривляясь, обметает платочком свое черное, некрасивое лицо. Девчонки смеются.

— Нет, — веселится Римка, — он его на грудь — и айда в атаку!

Римка пристраивает платочек в карман и нарочно пышно растопыривает обвязку.

Словно нежный цветок расцветает на Римкиной груди.

У девчонок разом замасливаются лица. Римка замолкает, косит на платочек глазом.

Что-то новое зреет в его черной глубине.

— А он ничего… — говорит Римка. — Он мне подходит. Подари-ка его мне, Эскадроша.

И подмигивает Таньке нахально.

Танька молчит, не смотрит на Римку. В глазах ее копятся слезы, пронзительно просвеченные солнцем. А подбородок начинает мелко дрожать.

И тогда что-то делается со мной.

Вокруг темнеет, будто низко подвалила туча.

Я выхватываю платочек из Римкиного кармана, непослушными пальцами расправляю и складываю его. И только потом говорю Римке:

— А марципанов ты не хочешь?!

Потеснив ее створкой, я распахиваю дверцы и бережно укладываю платочек на другие — на самый верх.

Мама у нас вечно занята. Чуть выдастся минута, уже сидит за своим бюро. Крышка его завалена бумагами и никогда не закрывается. В ящичках хранится картотека — выписки из книг и древних рукописей (мама быстро рисует справа налево червячки и крючочки арабских букв). У нее в бюро порядок — не то что у меня в столе. Карточки разложены по конвертам. На конвертах надписи: «Тюбетейка», «Ислам», «Ремесло», «Семейные обряды». Тут же, в пещерке, исписанные знакомым почерком блокноты — мамины беседы с информаторами (так зовут древних стариков и старух, которых она опрашивает).

Нам с Люськой запрещено подходить к бюро. Тем более рыться в его ящичках. Но в один, верхний справа, я люблю заглядывать.

Там нет бумаг. Завернутый в фланелевый лоскут, там хранится мамин талисман.

Иногда, если дома никого нет, я достаю талисман. Он лежит на ладони, легонький, нарядный, как серьга. Перед зеркалом я цепляю его крючочком к волосам — возле уха…

Я не очень-то верю в волшебную силу талисмана. Но мне как-то спокойнее за маму от того, что он тут, в ящичке бюро. Особенно теперь, когда из-за этой Ахуновой она приходит домой сама не своя.

После того как мама провалила ее «почин», Ахунова затеяла инвентаризацию фондов. Подло дала понять, что подозревает маму в хищениях! В тот день мама не ложилась спать — писала что-то до света за своим бюро. Наконец, уже при солнце, дунула на коптилку и, сладко, с хрустом потянувшись, сказала бабушке:

— Она сделала ложный шаг. У нас не может пропасть ни одной вещи. А инвентаризация мне только на руку. Приведу в письме точные цифры описей, еще очевиднее станет, какие богатства держим под спудом. Вот почитай-ка. Как тебе все это? Достаточно солидно звучит для ЦК? — И она протянула бабушке стопку исписанных листков.

Конечно же, мама оказалась права: в фондах у нее не пропало даже пуговицы! Но Ахунова, видно, не успокоилась. И мама опять, сердясь, говорила что-то такое бабуш-ке — не то про козу в огороде, не то про слона в посудной лавке. Понятно, кого она имела в виду!

Теперь Ахунова сидит в кабинете директора. Дверь туда постоянно распахнута, чтобы все слышали, как она распоряжается. И каким сладким голосом разговаривает по телефону с начальством.

С мамой она говорит строго. Еще и постукивает по столу темной рукой в золотых кольцах.

— А ты скажи ей, что у тебя талисман, — не выдержала я. — Небось сразу перестанет к тебе придираться.

Мама хохотала до слез — мы уж и забыли, что она умеет так смеяться. Успокоившись, она сказала мне:

— Я права, понимаешь? Права! Зачем мне талисман? Мне работать нужно, еще больше работать, быстрее!

Мама пишет диссертацию о шаманстве в Средней Азии. Она работает ночами, придвинув коптилку. Копоти от коптилки нет: это последняя, усовершенствованная модель — из консервной жести, с зубчатой горелкой и специально дутым, игрушечным стеклом. Света — небольшой, но яркий кружочек. Как раз на страницу.

Нам с Люськой он не мешает.

Но иногда я просыпаюсь. С трудом разомкнув веки, смотрю на маму, на ее думающее, поглощенное работой лицо. Слушаю скрип торопящегося по бумаге пера.

Бабушке не нравится, как мама работает. Она качает головой и говорит, что мама у нас одержимая. За работой готова забыть обо всем, даже о детях. А сейчас война, кому нужны ее шаманы?

— Ну и что ж, что война? — упрямится мама. — Тем более, раз война.

Когда у бабушки кончаются все слова, она переходит на французский. Но мама и по-французски стоит на своем — я чувствую это по ее голосу.

Я-то нисколько не обижаюсь, что маме не до меня. Сейчас у всех заботы. У взрослых свои, у нас свои. Нет, это бабушка не понимает, что сейчас война! И потом, мне нравится, что мама одержимая. У них в музее все такие. Мог же когда-то Мамед Салихович проспорить с ней целый вечер из-за какого-то узбекского слова — как его толкуют в разных областях. Я люблю, когда к нам приходят мамины сотрудники. Пьют чай с тортом из сахарной свеклы и спорят, спорят. А я боюсь глянуть на маму: вспомнит про меня и ушлет спать.

Нет, я на нее не обижаюсь…

И все-таки бывает очень здорово, когда мы оказываемся, наконец, вдвоем. Даже если молча шагаем рядом. С мамой и помолчать хорошо. Я давно заметила: рядом с ней думается о приятном. Вот и сейчас я шагаю быстро, чуть опережая маму и, по обыкновению, тесня ее плечом, а сама вспоминаю вчерашнее, как мы с Вовкой дошли до калитки и как Вовка… Но тут я останавливаю себя: путь у нас с мамой долгий — в старый город. И я еще успею вспомнить все по порядку.

… Вчера в сумерки мы играли в «штандар» возле углового двора, и у меня испортилось настроение. Вовка, бросая вверх мяч, почему-то ни разу не крикнул «Лина!». Зато Таньке бросал уже третий мяч. А Танька, ловко поймав последний мяч, еле видный в темноте, тут же снова крикнула Вовку. Она делалась все красивее, у нее так блестели глаза… Я же все сильнее злилась на Вовку, а когда мяч оказался, наконец, у меня в руках, дала как следует мячом веселой Таньке.

Но тут меня позвали домой. Я бодренько крикнула всем «Пока!» и, чуть не плача, поплелась к себе. И вдруг услышала за спиной быстрые шаги. Вовка догнал меня и молча пошел рядом. Мы свернули за угол, на безлюдную Некрасовскую, и тут Вовку стали хором звать ребята. Я сразу поняла, что это Танькина работа, и повеселела от мысли, что теперь у Четверть француженки испортилось настроение.

Мы переглянулись с Вовкой и засмеялись. Мне очень хотелось спросить, почему он ни разу не крикнул меня, а весь вечер бегал как привязанный за Танькой (я подозревала, что Вовка и сам этого не знал). Но я не стала ни о чем спрашивать. Просто шла и радовалась, что он тут, со мной.