Если забраться повыше, хотя бы туда, где Марго, увидишь, наверное, весь наш огромный прямоугольник, живые его грани. Бегут к центру пунктиры, скрещиваются раз (я пропускаю Таньку) и другой (сталкиваюсь нос к носу с Сережей). А цепочка тянет меня, быстро движется в угол и меняет течение — сама становится ребром прямоугольника.
Сумерки лиловеют. Гасят лица, стирают знакомый рисунок фигур. Нет больше Римки, Вовки, Фарберушек — все мы звенья одной цепи. Цепь крутится, чертит сама по себе узор. Шаг и другой, шаг и другой… Бездумно-приятное входит в меня, словно бы убаюкивает.
— Сто-ой! — мелькнул неясно рупор учителя, будто скакнуло живое, смутно белеющее. — Все на сегодня, айда по домам…
Рупор внятно доносит усталость в голосе, кажется сам ее сгустком, медленно падающим к земле.
Цепь провисает, лишенная напряжения. В разных ее участках сшибаются звенья, охают в темноте, хохочут.
Я налетаю с размаху на вставшую впереди спину. А разбудивший меня толчок уходит внутрь: грудит вяло-сонные ощущения в быстро смерзающийся, леденящий ком волнения.
Вовка! Где он?
Темнота разорвана криками. Покатились, покатились звенышки кто куда. Сталкиваются. Сбегаются в небольшие, звенящие кучки.
— Колька-а!
— Витек, на выход!
— Девчонки, постойте, куда вы…
Кучки притягивают запоздавших и смутными комьями черноты как-то очень уж быстро подвигаются к краю. И сваливаются под уклон, к бегущей внизу улице.
— Ирка! А где Марго?
Римка кричит уже оттуда, собирает свою гопкомпанию.
Крепость пустеет, сыплются к выходу одиночки. Растерянно я ловлю их мельканье — тени неясны и все похожи на Вовку. Нет, так я скоро останусь одна. Я припускаю за всеми. И тут же осаживаю себя: «Не беги! Он подойдет сейчас. Ведь я загадала, я точно знаю!.. Подойди! Подойди!» — Я шлю свои заклинания в темноту.
— Лина, ау-у… — сжалилась темнота.
Меня подкинуло! Нет, это так, ничего, это сбоку подала свой голос Мага. Аккуратный такой, как и все у нее.
— Ли-на! Ли-на!
Ну, вот, теперь подключились Фарберушки — дуэтом.
Я молчу. Не хочу откликаться. Ступаю неслышно — в мягкое, перетолченное. А пахнет здесь вовсе не пылью — свежими огородными грядками. Бабушкиными, вчерашними, с посеянной киндзой, укропом, кутем.
Госпожи, ну о чем я?!
Кончено! Не подойдет… Вот уже и откос. Он кажется мне высоким, опасно срывающимся в глубину. Что-то неясное движется там, убегает вправо многими ногами. Будто сама улица, каменная сороконожка, привстала и крадется, погасив огни, мимо пустынной, угрюмо замкнувшейся крепости.
Глупости. Обыкновенная улица — скучная, с щербатыми тротуарами. Уходят по ней ребята, торопятся на бульвар. Там веселей. Фонари и тень от безлистых веток — как хворост. Ступаешь и ждешь: вот хрустнет!
Мне тоже хочется к свету, к ребятам. Выставив коленки (даже в темноте чувствую, до чего острые), я торможу подошвами и съезжаю по траве на уличные кирпичи.
Чинаровый бульвар старый — такой же, наверное, как и крепость. А может, древнее: годы ведь только на пользу чинарам. И если уж думать о крепости, скорее представится бульвар, чем эта пыльная развалюха. Сейчас, отсюда, он похож на крепостную стену — высокую, доброй кладки. Далеко-далеко уходит стена, вдоль нее фонари, как сторожевые костры.
— Сыз… сыз…
Кто-то еще и свистит там, будто сигналит. Опять! Знакомое, тревожное в свисте…
— Сыз… сыз…
Господи, что я — сплю?! Это же Вовка! Его свист, наш, условный! Он потерял меня в толкучке и ищет!
Я побежала на свист, обгоняя редких идущих и прямо-таки бешено прислушиваясь. В ушах заныли комарики.
— Сыз…
Как бы ответить ему? Дать знать? Свистнуть соловьем-разбойником, как учила Маня. На бегу, лихорадочно я повторяю ее уроки. Завернуть петлею конец языка, заправить четыре пальца попарно. Теперь растянуть губы, безжалостно, как тугую рогатку. И вытолкнуть из себя воздух!
Увы, как всегда, я исхожу лишь шипением. Во рту остается противный, кисло-соленый вкус грязных рук. На меня удивленно оглядываются две, спаренные в тихую парочку. Кажется, из шестого «А».
— Сыз… сыз…
Свист теперь ближе! Скорее, скорее ему навстречу…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— Вот она, девчонки, держи!
Они вывалились из-за ближней чинары скопом: Ирка, Марго, Римка… Радостно галдя, обступали меня в кольцо. Все дрогнуло во мне от догадки. Нет, ерунда. Вон позади них я вижу и Таньку.
— Ну, что я вам говорила? — торжествовала Ирка. — Она нарочно отстала. Чует кошка, чье мясо съела!
— Да куда бы она делась? — ухмыльнулась Римка. — Сказано было тогда — пожалеет.
— О чем это, интересно узнать? — Я еще храбрилась, но голос не слушался меня.
— Будто не знаешь, — подскочила на месте Ирка. — А складчины?! Болтать небось язык длинный, а отвечать — память короткая!
— Пусть объяснит, девчонки! Тебя пригласили, как человека, а ты… — Танькины глазищи горели, как у сердитой кошки.
— Я ведь и про себя рассказала. Думаешь, приятно такое… И что я сказала не так, что?!
— Ты опозорила мой дом! Теперь ответишь, — Римка обещающе кивнула. — Кровавыми слезами плакать будешь, предупреждаю.
Марго обернулась к ней, жутко блестя разъезжающимися глазами.
— Смотри, как договаривались: бить будем по-настоящему.
Римка и ей кивнула. И вдруг ударила меня — тычком, в ухо. У меня дернулась голова, звонко бахнуло внутри. Кажется, полетела пилотка.
Никто никогда еще не давал мне в ухо. Вообще меня ни разу не били. Я сжалась, покорно ожидая новых ударов.
Открыв удивленные рты, еще более тесной парочкой просеменили давешние девчонки. Группой прошли пятиклассники, присвистнули от восторга:
— Во дают!
И сейчас же чья-то рука вцепилась мне сзади в волосы, дернула, невыносимо заламывая голову.
— П-пусти-и… — Голос мой пресекся. — Больно…
— Больна-а? — пропела Марго. — Больн-а? А этого не хочешь?!
Я задохнулась от ее удара. Меня так и переломило пополам — сломало где-то под ложечкой.
— М-м… — У меня подогнулись колени.
Громко охнула Танька:
— Не надо! Марго, что ты делаешь?!
Танька вцепилась в Марго.
— П-пусти… — рвалась та, — не м-мешай!
Пальцы ее крючились, тянулись к моему лицу.
Кажется, я закричала.
Теперь Марго тащили все трое, а она вырывалась, стараясь достать меня ногтями.
— Гляделки я ей сковырну, п-пусти…
И тут я сама озверела, кинулась на нее, молотя кулаками по чему попало.
— Стойте, да стойте же… — урезонивал испуганный Танькин голос.
— П-пусти!
Выдравшись наконец из державших ее рук, Марго толкнула меня — всем весом. Я отлетела, больно ударилась о чинару.
Теперь я отбивалась ногами. А сама вжималась спиною в ствол, вжималась пальцами в корьевые складки. Пальцы срывались — вместе с кусками отжившей коры. Высоко надо мной подрагивали ветки, тянули книзу колкие окончания. Тени их царапали лица девчонкам.
— Думаете, заплачу?! Заплачу?! — твердила я.
В голосе у меня, отчетливые, звенели слезы.
И тут я увидела: из темноты бульвара выступила шеренга мальчишек. На одном ее краю шел Вовка. Шеренга растягивалась, крайние в ней нырнули в глубокую тень чинар. Трещали кустами живой изгороди.
Девчонки подались от меня, притихли. Одна лишь Марго махала руками и грозилась.
Шеренга накатила, фланги ее сомкнулись. Мальчишки загалдели, засвистели:
— Кончай базар!
— Вчетвером на одну… вояки!..
— Смотрите, Бортовая качка! А ну прибери грабли.
— И ты, Эскадроша, при деле?! Н-ну и лошади… — Маленький Борька Кессонов пнул Таньку в поджарый зад с подскока.
Она так и взвилась на дыбки.
Визжала Ирка: ее облепили двое и щекотали.
Римку таскали за юбку, она шипела, как кобра, и кидалась на мальчишек.
Вокруг Марго пыхтели и чертыхались несколько человек. Вовка пытался перехватить ее свободную, бешено молотящую по спинам руку. Но Марго рванулась, разорвала заслон. Побежала вбок, слепо ударилась о ветки изгороди.
