Будто это не он, а я шаг за шагом приближалась к пустой по-зимнему террасе, запертой двери в кухню, черному в сумерках окну…

Что ждало его за дверью, глядело на него из черного окна? Мы об этом никогда не говорили. Вернулся и вернулся. Все же она ему мать.

Куда-то запропастилась Тахира. Вместе со стенгазетой, где мы решили отобразить Римку. Как она на уроке литературы незабываемо самобытно пересказывала гоголевского «Ревизора».

Текст был, что называется, из жизни. «Гоголь по-саркисовски» — это предложила Мага. А теперь все застряло на месте из-за Тахиры.

Мы с Магой не выдержали, пошли к Тахире.

В общем дворе у них закоулки, заборчики, загородки. Заблудишься! Летом еще ничего, за каждым заборчиком свой сад-огород. Но сейчас за оградами голо. И двор унылый, как зверинец, из клеток которого увезли зверей.

Тахиркино крыльцо в дальнем углу. Летом и у них беседка из виноградника, золотые шары, райхон. Сейчас сбоку крыльца желтый глиняный холмик, похожий на свежую могилу. Но это упрятан на зиму виноградник.

Мы стучим долго. Куда все подевались? Шумный Тахиркин дом словно вымер.

Отчего-то становится тревожно. Будто изнутри смотрит на меня в замочную скважину холодный, немигающий глаз. Глупости, никого там нет. У своих они, в старом городе. Пошли на дастарханчик.

— Ну, Тахирка! — возмутились мы. — Пусть только явится завтра в школу!..

Мы поворачиваем уходить. И вдруг дверь распахивается. В дверях — Тахира, нечесаная, с зареванным лицом.

— Я не выйду!

С треском захлопывается дверь. Я гадаю: заболела мать? Увезли в больницу кого из младших? Господи, что еще может у них случиться?!

Не сразу слабо подалась дверь. Высунулся конец серого рулона. Наша газета!

Следом появилась черная голова пятилетнего Рафката. Мы выхватили у него рулон, раскатали. И переглянулись. Тахира ничего не нарисовала! Тогда зачем передала газету?.. Мы готовы обрушиться на Рафката. Но он, приплясывая босиком на стылых ступеньках, несет совершенную чепуху:

— Будет той! Катта той! Якши плов — катта плов!

Глаза его ликуют, лезут из орбит.

Кто-то мышью заскребся в стекло.

Я подскочила в постели. Мама резко двинула стулом у бюро, вышла в столовую, прикрыв за собой дверь. Там заговорили по-узбекски. Кажется, кто-то плакал.

Я на цыпочках подбежала к двери. Ее держали с той стороны.

— Аня-апа, Аня-апа! — голос молил, захлебывался слезами.

Тахира?!

Я дернула дверь. Ее уже не держали. Тахира стояла на пороге, маленькая, с плечами закутанная в платок. Рядом, путаясь в рукавах, натягивала пальто мама.

— Куда вы? Что случилось? — всполошилась я.

— Тихо! Все спят. Я скоро вернусь. И не стой босиком, простынешь!

Кажется, я все же уснула. Открыла глаза — мама дома. И сразу давешнее вернулось ко мне.

— Что у них, мам?

Мама вздохнула, поправила фитилек в коптилке.

— Плохо там, дочка. Тахира выходит замуж.

— Как… замуж? А школа? Ей… ей же пятнадцать лет!

— Не кричи так, разбудишь Люську. У узбеков приняты ранние браки. Впрочем, по бумагам Тахире теперь восемнадцать лет…

Голос у мамы усталый. Нет, покорный!

— Да кто же сейчас выдает насильно? — взрываюсь я.

— Голодно им, трудно. Ты же знаешь, как они бьются. А жених из богатого дома.

— Но у них такая мать! — Я еще не могу поверить. — Она же все понимает. Ведь у Тахиры талант, ей учиться надо!

— Плачет она, но что делать? Что делать?! Говорила я с ней. Твердит: «Если бы жив был отец». Ведь четверо у нее. Чет-ве-ро! Жить как-то надо. Давай-ка ложиться, два часа скоро, а ты не спишь.

Увозили Тахиру в воскресенье.

Мы сбежались, как по сигналу тревоги, едва различили у них во дворе глухие, барабанные удары в бубен. Вся Некрасовская высыпала из калиток — поглазеть, посудачить. Мы держались вместе: Маня в форменной шинели, я, Танька с Вовкой. С Танькой мы не разговаривали, но ее большие, испуганные глаза нет-нет и встречались с моими. Потом Вовка исчез куда-то, а мы, теснясь и перебрасываясь словами с Маней, заглядывали в ворота.

Во дворе, у своих загородок, переговаривались соседи. Покачивали головами. Это до странности напомнило мне другое, виденное однажды. Тогда у них тут умер какой-то дядька, и все стояли так же, группами, тихо переговаривались и качали головами.

Появился Вовка — с малиновым лицом. Дышал запаленно. А с ним почему-то Сережа. Белее стенки! И волосы потемнели от пота, растрепались влажными колечками. Нас он не замечал. Смотрел в глубину двора черными расширенными зрачками.

Потом быстро прошел в ворота. Вовка ринулся за ним.

Проснувшись, затараторили бубны, затрубил карнай. Там, в глубине, почувствовалось шевеление. Звуки сдвинулись, поползли, к ним добавились вскрики и плач.

— Идут!

Из-за поворота брызнули ребятишки. И тотчас комом вывалилось пестрое, полосатое.

Яростно били бубны, вертелись в толпе плясуны в новых халатах.

Чудовищным хоботом рыскал карнай, трубя, обшаривал жадно воздух.

Мы наконец увидели Тахиру.

Была она закутана в белое и сидела высоко в седле вместе с их старшеньким, Назиром. Лошадь вел под уздцы какой-то узбек.

Валила толпа из ворот, крича что-то радостное и приплясывая.

Мы ждали. Показалась лошадь, ее костистая, огромная голова, влажный глаз, дрожащий в ресницах. Надвинулась рыжей массой, обдала пахучим теплом.

— Тахира!

Она оглянулась — скользнул невидящий взгляд — и снова припала к братишке, билась замотанной головой о его худые лопатки.

Свадебная процессия свернула, растягиваясь, на мостовую.

Я увидела Сережу. Он шел обочиной, стараясь не отстать от лошади. И все смотрел на Тахиру.

Она казалась такой маленькой — сжавшийся белый комочек, приникший к другому, вовсе уж маленькому и беззащитному.

Больше мы не видали Тахиры.

Как-то я повстречала Назира. Он объяснил: домой ее не пускают новые родственники.

— Но ей там хорошо, — добавил Назир. — У нее всегда есть шурпа и лепешка.

«А у вас?» — чуть не спросила я.

Спрашивать было незачем, достаточно поглядеть на Назира.

Я еще ничего не поняла. Я еще не знала, что это конец, все. Я еще не знала Вовки. Вовкины глаза вдруг сделались как щелки.

— А ну повтори, шо сказала!

— Нужно будет, повторю, не беспокойся, не заржавеет!

Я готова была сгореть со стыда.

… Мы с Вовкой шли из кино. Первый раз мы ходили в кино одни, без Таньки, и нам было так хорошо вдвоем… Вовкины глаза голубели ласково, покорно, а плечо нет-нет и касалось моего плеча. И тогда у меня слегка кружилась голова. Но я старалась не показывать Вовке вида. Язык помогал мне, он работал как бы помимо меня, и слова слетали с него без задержки.

Так мы и шли: вспоминали фильм, а сами ждали — сейчас наши плечи соприкоснутся.

Вовка переживал военные эпизоды.

— Самый верный способ уходить от собак — по воде… А в избушке? Шо то за бой: та-та-та, и все. Можно было продержаться хотя бы час…

Я смотрела этот фильм третий раз (а буду смотреть — десятый). И сейчас говорила Вовке, какая счастливая артистка: это ей посвятил поэт известные всем и каждому стихи «Жди меня». Вовка этого не знал. Теперь мне хотелось растолковать ему еще и другое: как здорово получилось, что она смогла ответить поэту. Сыграла свою Лизу — именно такую, до конца верную в любви, идеал поэта. Нет, вряд ли, говорила я, это была игра. Ей и не надо было ничего играть — просто оставаться такой, какая она есть. Иначе зачем посвящать ей стихи?

— Придумаешь тоже, — фыркнул Вовка. — Артистка она артистка и есть. Шо хочешь тебе сыграет. А та, вторая, как ее? Она скажешь, тоже такая, как есть?

Я даже ногой топнула от досады:

— Ну при чем тут какая-то…

Нечаянно, само собой сорвалось у меня с языка это слово.