Я облачился в кожаный доспех. Сильного прямого удара он бы не выдержал, но мог защитить от косых или менее сильных ударов либо стрел, пущенных издалека. Я разложил в колеснице все короткие копья, какие сумел уместить на том небольшом пространстве, которое оставалось после того, как в колеснице размещались возница и я, свой лук, еще один на смену и колчаны со стрелами. Снаружи были закреплены различные мечи и секира, подаренная мне Суром, который больше всего любил этот тип оружия.

Последние ночи перед сражением мы проводили на отведенной нам позиции, расположенной на небольшой возвышенности. Отсюда никто не мог отлучиться без моего разрешения (а я его никому не давал). Для поднятия морального духа солдат нам прислали жреца, с которым я тут же переговорил, чтобы выяснить, кто его сюда направил.

– Тебе известно, кто я?

Уклончивый кивок. Он слишком молод, чтобы пускать ненависть в свое сердце.

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! Я не один из недоумков-верующих, а твой командир, и здесь ты мне подчиняешься, поэтому я могу наказать тебя и даже лишить жизни за неподчинение. – Я приблизил к его лицу свое. – И никто не оспорит моего решения. А если ты в бою не проявишь такой же смелости, какую проявляешь сейчас, я сам тебя убью.

– Да, мой господин.

– Мой командир.

– Да, мой командир, – пробормотал он бесцветным голосом.

– Я не стану препятствовать проведению церемоний. Делай, что считаешь нужным, чтобы воодушевить людей, я хочу, чтобы они были бешеными, разъяренными, идя на врага, но держись при этом подальше от меня. Если я увижу тебя рядом с собой во время сражения, то решу, что ты собираешься покуситься на мою жизнь, и снесу тебе голову. Если я услышу хоть одну из твоих бессмыслиц, будешь биться с врагом без оружия.

– Да, мой командир.

– И еще. Чтобы я не слышал имени Амона. Скажи мне, Тут приказал тебе убить меня?

– Кто, мой командир?

– Фараон. Да или нет?

Жрец, насмерть перепуганный, сделал шаг назад. Я подумал, что стоило бы убить его на месте. Но сдержал себя. Это просто дрожащий от страха мальчишка. Я жестом разрешил ему уйти.

Этого хотел мой отец? Чтобы я был вовлечен в битву и ничто другое меня не интересовало? Я испытывал искушение бежать к Нефертити, но осознавал, что лучшим способом защитить царицу было держаться от нее подальше.

Меня пугала не война, не верная гибель, а то, во что я превращался.

Ночью солдаты не решались спать, опасаясь ночных демонов, в том числе и тех, что насылал враг, чтобы, пока мы пребываем в ночном безволии, проникнуть в наш сон. Это злило меня. Мне не нужны были уставшие бойцы, когда начнется сражение. Я обязал их спать днем.

А я ночью успокаивался, прохлада придавала мне сил и, более того, укрепляла уверенность, что я выстою в сражении.

Мне хотелось чуть ли не смеяться над создавшейся ситуацией. Я думал, что, если бы наши враги были столь же трогательно суеверны, достаточно было бы напасть на нас среди ночи нескольким их отрядам, а солдат нарядить демонами, и все наше войско разбежалось бы, как стайка напуганных детишек.

Прибывали посланцы, и новости, приносимые ими, были одна хуже другой. Вражеское войско численностью вдвое превосходило наше, что практически гарантировало им победу. Конечно же, они были уверены в своем превосходстве.

Колесницы у хеттов были новые, и их было больше, чем у нас, а наши к тому же были устаревшими. Вообще-то они в качестве трофеев были захвачены в последних боях во времена великих фараонов-воителей. Некоторые были в таком плачевном состоянии, что наши лучшие ремесленники не смогли добиться того, чтобы они, по меньшей мере, пугали противника.

Мы, египтяне, не были хорошими оружейниками, не были и коневодами. Даже само это слово было для нас новым, его было странно произносить, так что некоторые колесницы переделывали таким образом, чтобы впрягать в них одного коня или даже быка, а то и какое-нибудь другое животное, к примеру, верблюда или вола.

Моя рота была смешанной и насчитывала двадцать пять колесниц (что предполагало наличие пятидесяти всадников) и двести пеших солдат. Я отдавал приказы пяти своим помощникам, которым доверял, у каждого из них в подчинении было пятьдесят человек. Разумеется, тот, кто пользовался наибольшим моим доверием, отвечал за колесницы.

В ночь перед сражением я старался ни о чем не думать и поэтому стал наблюдать за поведением моих людей. Многие из них пели, в основном военные гимны.

Я мог вспомнить только песню Эхнатона:

Бедный безумный Эхнатон верил в бога, которого сам выдумал, однако в моменты просветления он призывал радоваться жизни, поскольку боялся, как и я в эту тревожную ночь, что другой не будет.

И вот я готовлюсь сражаться за фараона, который хочет получить мою голову. За фараона, который, как только культ Амона будет восстановлен (Тут уже официально провозгласил Амона верховным богом и изменил свое имя с ТутанхАтона на ТутанхАмона, хотя Темные настаивали на большем; они всегда хотят большего), возможно, будет отравлен, потому что Темным ни к чему сын фараона-еретика, к тому же еще и внук царя Митанни.

А бедняга не подозревает об этом. Я, даже если бы хотел, не смог бы ему помочь, потому что он не примет правды, не поверит в нее. А ведь я, глупец, чувствовал угрызения совести, потому что он не был в полной мере ответственен за свои действия, поскольку стал жертвой невероятного стечения обстоятельств, заставлявших его действовать подобным образом. Я знал, что в глубине души он оставался ребенком. Обладая огромной властью, он не умел ею воспользоваться. Жаждущий плотских удовольствий, как и его отец, он быстро усвоил побуждения, с которыми сталкивался за свою недолгую жизнь и, не имея учителя, способного помочь ему разобраться в своих противоречивых чувствах, действовал так, как было легче всего, вызывая у окружавших его ненависть, гнев, разочарование и зависть.

В этот момент я вспомнил Нефертити, смертельно бледную, с темными кругами под остекленевшими, безжизненными глазами, ее лицо, которое нельзя забыть, ее обнаженное тело, измученное, покинутое ею самой, ее кожу, покрытую потом позора, а также ее открытую взорам вульву, перламутровую от семени насильника. И мои плечи расправились, я всей душой желал, чтобы поскорее настал день сражения.

Люди радостно приветствовали появление света и его победу над тьмой, словно то же самое не происходило каждое утро.

На рассвете я увидел войска, это было удивительное зрелище, дававшее надежду, что на стратегию и воинские способности моего отца можно положиться.

Роты выстроились в образцовом порядке. Они были разделены на множество небольших отрядов, напоминая фигурки на игровой доске. Я мог обнаружить некоторые различия между ними – в цвете кожи солдат или в оружии и расположении колесниц, но до начала сражения понять, где какая рота, было сложно.

Тишина действовала угнетающе. Ожидание было напряженным, все не сводили глаз с линии горизонта, где должен был появиться враг.

Солнце следовало своим путем по сияющему небосводу. Я окинул взглядом свою роту, гордясь солдатами с сосредоточенными лицами, их крепкими, тренированными телами. Я видел яростные взгляды и понимал, что страха смерти они не испытывают. Я назвал свою роту (несмотря ни на что) «Славой Атона». Впрочем, это было всего лишь желание досадить жрецу и поддразнить Тута. Тот, кто хотел бы посчитаться со мной, мог сделать это с легкостью, я не собирался прятаться. Я тихонько рассмеялся в уверенности, что другого такого, как я, человека нет ни в одной роте. Никто не осмелился бы бросить вызов фараону.

Солдаты назвали свою роту «Око Гора», памятуя о моей меткости при стрельбе из лука, и мне это имя нравилось, хотя я бы предпочел данное мной. В соответствии с легендой, после смерти Осириса его брат Сет захватил власть в Египте. Гор, стремясь отомстить за отца, начал войну со своим дядей Сетом и одержал победу в многочисленных жестоких битвах. Бог с головой сокола, Гор, вернул себе трон Египта, хотя во время одного из сражений потерял глаз, расколовшийся на шесть частей. Их стал искать и нашел бог Тот и вернул Гору. Поэтому глаз считался в Двух Землях символом победы добра над злом.