Меня почему-то потянуло к группе женщин, делавших или чинивших домашнюю утварь и одежду. Я приблизился к ним с замирающим сердцем… и увидел ее.

Она ткала на маленьком деревянном станке (наверняка ей вспомнились игрушечные ткацкие станки, на которых она учила ткать своих дочерей) в окружении нескольких женщин, которые ей помогали. Кажется, они прекрасно понимали друг друга, обмениваясь улыбками и взглядами.

Я застыл на месте. Было странно видеть ее в этой одежде, слишком скромной даже для египетской рабыни, но ее лицо освещало все вокруг, словно там вовсе не было тени.

На скулах Нефертити играл румянец, которого я прежде никогда не замечал. Никакая краска не могла бы сделать ее краше, потому что красота этой женщины была плодом ее непостижимой тайны, харизмы и магнетизма. Я полагал, что Эхнатон щедро изливал на супругу ту энергию, которая давала красоту и изящество, лишая этого самого себя. Подведенные глаза, темные и глубокие, как ночь, горделивая, но не высокомерная осанка, внушавшая легкий трепет, как окраска неядовитой змеи, подражающей прекрасной, но смертоносной подруге. Такова была ее красота прежде.

Теперь Нефертити стала другой. Без знаков власти и пышных украшений ее внутренняя красота, не сковываемая тайной или угрозой, раскрылась во всей своей естественности, лучезарная, словно бабочка.

Ее улыбка, искренняя и открытая, говорила о тихом счастье, не омраченном тучами. Это была улыбка женщины, которая обрела свое место в жизни. Как будто, родившись заново, она оставила все свои воспоминания и сожаления в прошлом (то же ощущение испытывал и я), и открывшийся мир ей понравился.

Можно было сказать, что прежняя Нефертити, подобно актрисе, создавала свою красоту в соответствии с занимаемым ею положением. Новая Нефертити ничего не изображала, она просто была собой, я видел ее внутреннюю красоту, распространявшуюся на ее Ка.

Не знаю, сколько времени я так стоял, не решаясь разрушить очарование этой сцены.

Когда ноги перестали меня держать и палки задрожали, я повернулся и побрел в свою каморку.

Я перестал тревожиться за судьбу своей подруги и провел еще несколько недель, поправляясь и набираясь сил. Я чувствовал себя хорошо, но в глубине души испытывал беспокойство и сожаление, которые трудно было объяснить. Возникало ощущение, как будто часть того сна стала явью.

Меня навестил старик и сообщил свое имя: Иосиф.

– Похоже, ты идешь на поправку.

– Благодаря вам, хотя пока я в силах совершать лишь короткие прогулки.

– Нам с трудом удалось спасти твою ногу; гной и яд, накопившиеся в ней, еще не вышли, но очень скоро твои силы восстановятся.

Мы обменялись взглядами. Мы оба знали, что он пришел сюда не для того, чтобы справиться о моем здоровье. В моих глазах он прочел желание поговорить начистоту.

– Когда мы с тобой в последний раз беседовали, ты сказал, что ни во что не веришь.

Я был готов к некоторому принуждению, но не такого рода. Я все понял.

– Члены вашей общины чувствуют себя неловко из‑за нашего присутствия. Я прав?

Он кивнул.

– Мы знаем, что твоя… наша подруга не говорит, но ее добрая душа говорит за нее. Она стала одной из нас, всех пленила своей красотой и простотой. Но ты…

– Я не пытался стать одним из вас.

– Мы хотели бы тебе помочь. Мы полагаем, что твое выздоровление затянулось, потому что тебе не хватает одного совершенно необходимого лекарства.

Я вопросительно поднял брови.

– Мира в душе.

Я вздохнул.

– Мы не собираемся навязывать тебе нашу веру, – продолжал он, – но хотели бы познакомить тебя с историей нашего народа.

Я поднял руку:

– Предупреждаю: мне будет нелегко это воспринять. Подобно тому, как вы смогли понять, что представляет собой моя… подруга, я понял без слов, что вы народ с чистым сердцем. Я дорожу и наслаждаюсь вашей дружбой, как первым глотком воды, которую вы мне дали, потому что здесь царит мир. Но вспомните, что я солдат, моя жизнь посвящена войне. И пусть я потерял веру в Атона, я по-прежнему неотделим от культуры моего народа, для меня святы древние египетские обычаи. Да, я не верю в Атона, но и не отрекся окончательно от Амона и древних богов.

– И тебя тревожат сны.

Я вздрогнул. Он, улыбнувшись, продолжил:

– Не хочу показаться нескромным, но благополучие нашей общины основано на том, что мы заботимся о каждом ее члене, поэтому мы чувствуем себя любимыми и защищенными.

Я начал выходить из себя.

– К чему вы мне это рассказываете, раз не собираетесь обращать меня в свою веру?

– Кое-кто сравнивает тебя с гнилым плодом.

– Вы хотите, чтобы я ушел?

– Нет, это было бы опаснее, чем твое присутствие здесь. Но прошу тебя об одном: не порть мои яблоки.

Я кивнул.

– Ясно. Я не должен нарушать царящего здесь спокойствия.

– Вот именно. Мы хотим, чтобы ты жил среди нас, но не оказывал на нас дурного влияния. Ты не должен рассказывать о внешнем мире никому, кроме меня. Не должен упоминать о богах, обычаях, одежде, роскоши, женщинах и разных искушениях, которые могли бы стать для нас соблазном. Твое присутствие и так воспринимается как нечто весьма странное и вредное, необычное и опасное.

– Не беспокойтесь. Я понимаю вас и благодарен за гостеприимство. Тем не менее нам нужно кое-что обсудить.

– Войну?

– Да. Меня тревожит мое будущее, которое сейчас неотделимо от вашего. Пока вы не осознаете грозящей вам опасности, но для меня она очевидна. Она очень велика. Не отвергайте мою помощь.

– И чем же ты будешь нам помогать?

– Наверное, вы сохранили мое оружие.

– Мы противники насилия.

– Но я не являюсь одним из вас и прибегну к нему только для того, чтобы спасти себя и вас. Я также думал о том, что вы должны быть готовы к нападению.

– У нас есть дозорные.

– И на каком расстоянии они смогут заметить врага? Достаточно ли оно, чтобы вы успели подготовиться к обороне или бежать?

Иосиф почесал подбородок.

– Мы никогда с этим не сталкивались.

– Зато мне это хорошо знакомо. Я закаленный воин, мой опыт и моя сила могут вас спасти, если ваше поселение обнаружат.

– Что ты предлагаешь?

– Обучить нескольких ваших юношей, подготовить их.

– К сражению?

– К защите, Иосиф. К защите! – в отчаянии воскликнул я.

Иосиф раздумывал.

– А ведь я пришел поговорить об Атоне… Придется собрать еще один Совет мудрецов.

Я улыбнулся.

– Приходите после Совета, и мы поговорим об Атоне.

Община продолжала жить в мире. Я перестал пользоваться палками, и моя нога постепенно обретала силу. От страшной раны остался только безобразный шрам, и через несколько недель я был практически здоров. Я не знал, сколько времени пролежал в беспамятстве, но с тех пор, как мы покинули Ахетатон, прошло больше года.

Время мчалось быстро.

Мне даже удалось убедить упрямых евреев перенять наш обычай использовать кол, так как я заметил, что воспаление глаз, слепота и прочие глазные болезни встречались у них очень часто. Я отыскал галенит, взял немного животного жира, приготовил кол и наложил его себе на веки. Сначала они смеялись надо мной, и я смеялся вместе с ними, но постепенно они поняли, что речь идет не столько о красоте глаз, сколько об их лечении, к тому же это средство отпугивало насекомых.

Если бы не Иосиф, я бы с удовольствием занялся приготовлением средств для придания красоты лицу. С помощью малахита получают излюбленный зеленый цвет, символизирующий плодородие. Окисел железа применяют для изготовления краски для щек и губ, которой пользуется вся страна.

Иосиф часто заходил ко мне.

– Мы с тобой так и не поговорили.

– Неужели?

Иосиф улыбнулся, не обращая внимания на прозвучавшую в моем голосе насмешку.

– Об Атоне… И Эхнатоне. Впрочем, это одно и то же.

– Ну да. Что вы хотите знать?

– Все. Мы знаем, что Эхнатон, как и его отец, одобрял присутствие чужеземцев в Египте. Им позволялось жить в этой стране, торговать и богатеть, занимать те же высокие посты, что и египтяне. Но когда к власти пришли жрецы Амона, у чужеземцев отняли имущество, оставив только самое необходимое, и превратили в рабов.