Тут не позвал меня той долгой ночью, когда я ворочался без сна, думая об этом теле, немолодом, но все равно прекрасном, о том, как оно выгибалось под стоны наслаждения. Я понимал, что испытывать влечение к царице – непростительный грех. Она любила меня как сына и доверяла мне, я сотни раз видел ее обнаженной, потому что нагота не считалась чем-то особенным. Участники публичных церемоний, желая подчеркнуть свою непорочность или смиренно повиниться перед богом в каком-либо проступке, обычно бывали обнажены. Но я никогда не видел ее обнаженной в самом сокровенном смысле слова. Я видел ее на пике запретной страсти. Плотская любовь не была под запретом. До того как царь серьезно заболел, они с царицей безмятежно занимались любовью в саду в присутствии придворных, зная, что они с благоговением относятся к их близости, но те картины никогда не вызывали у меня такого чувства, которое я только что испытал при виде царицы.

Я спрашивал себя, не схожу ли я с ума?

Я думал о ней, о Туте, о фараоне и жрецах и был готов бежать из дворца в пустыню. Мною овладел соблазн, и опасность поддаться ему была велика. Я больше не был безымянной тенью принца, я стал самостоятельной фигурой в новой игре, для участия в которой моих возможностей было недостаточно. Мне хотелось убежать в далекую деревню и трудиться на полях у реки. Я был молод, силен и мог пробиться в жизни, не подвергая себя такой опасности.

Я чувствовал, что мир вокруг меня рухнул. После случившегося ничто не останется прежним. Ни доверие царицы, ни доверие фараона, если он узнает (я подумал о том, что сделают жрецы темного бога, если узнают они…), ни доверие самого Тута.

В конце концов я собрал узелок со своими пожитками, взял циновку и даже вышел в сад, надеясь отыскать искусно спрятанную потайную дверь, появившуюся как по волшебству, и бежать вон из дворца. Однако на полпути я подумал, что такое поведение недостойно сына Атона, к тому же я не мог не оправдать доверия, оказанного мне Эхнатоном, – и я вернулся, но так и не смог уснуть.

Даже спавшая у меня под боком собака беспокойно ворочалась, словно почуяв скорпиона или змею.

Прошли недели, прежде чем мы вновь увидели фараона. Он заметно осунулся. Потемневшая кожа приобрела лиловый оттенок, словно все его тело было покрыто синяками, и все же он, казалось, был счастлив остаться в живых после очередного приступа болезни.

Как обычно, с его возвращением во дворце воцарилось веселье. Жизнь вернулась в привычное русло – улыбки, царедворцы, гомон, церемонии, праздники, благовония, наряды, игры. Все вокруг ликовали.

Все, кроме Тута.

Мы с ним виделись только изредка, по утрам он обычно куда-то исчезал. Я не знал, продолжает ли он встречаться со жрецами, хотя подозревал, что так оно и есть.

Я, как обычно, проводил время с царской семьей, наслаждаясь счастливыми мгновениями и предчувствуя, что конец мой близок – по меньшей мере как слуги при дворце.

Тут, как и прежде, словно ничего не случилось, звал меня принять участие в играх, а на церемонии жертвоприношения солнцу я иногда замечал тревожный блеск в глазах Нефертити и перехватил один-единственный заговорщицкий взгляд, брошенный на меня.

Я с удовольствием проводил время во внутреннем саду, в одиночестве или в многочисленной компании детей разного возраста, даривших столько счастья царской семье, особенно после смерти Макет.

Я не грустил и не испытывал страха, иногда мне нравилось находиться в кругу товарищей. Последние события убедили меня, что не стоит отдавать предпочтение ни одной из враждующих сторон.

Отправляясь к Нилу, где Тут не стал бы меня искать, я наслаждался исходящим от реки покоем. Тревожные мысли уносились прочь, я сидел или лежал на берегу, нежась в удушающий зной под легким ветерком, любуясь переливами красок и солнечными бликами на воде, покачивающимися маленькими лодочками, и забывал обо всем. В один из таких дней я не заметил, что рядом со мной стоит Мерит.

– Не грусти, Пи. Мы сделаем так, чтобы ты остался во дворце, даже если Тут прогонит тебя.

Она уселась рядом. Я, благодарно улыбнувшись, смотрел на нее. Она не была миловидной, поскольку унаследовала от отца толстые, непропорционально большие губы и странное телосложение, но, без сомнения, была так же добра и отзывчива, как и он.

– Спасибо, Мерит. На самом деле я не грущу. Просто размышляю.

– Здесь очень хорошо. Ведь иногда малыши немного надоедают, верно?

Я решил воспользоваться случаем и спросил:

– Мерит, скажи мне, что ты думаешь о своей семье? Какая судьба нас ожидает?

Она снисходительно улыбнулась:

– Я же тебе сказала, что поговорю с отцом.

– Нет, речь не обо мне одном, но и о тебе, обо всех нас.

Она опустила голову.

– Я могу рассчитывать только на брак с каким-нибудь чужеземцем из далекой страны или со стариком.

Я рассмеялся.

– Ну что ж. Во всяком случае, тебя не посмеют тронуть и ты по-прежнему будешь жить в роскоши.

– Если нам улыбнется удача и кто-нибудь из вас добьется высокого положения, тогда, быть может…

Я погладил ее по щеке.

– На это не стоит рассчитывать. А если это и произойдет, то нескоро. Я думал о другом. Что, если фараоном станет Тут? Как он будет править? Боюсь, он находится под сильным влиянием…

– Тебя это не касается.

– Я просто беспокоюсь за него!

Вырвав свою руку, она убежала. Только этого мне не хватало! Обвинения в гнусной измене!

Ко мне, встревоженные необычной сценой, подбежали дети.

– Что случилось?

Я прокашлялся.

– Мерит обиделась на одну мою шутку. Надеюсь, она меня простит.

Анхесен стрельнула в меня своими горящими злыми глазками. Какие они разные!

– Надеюсь, ты не забыл, кто ты такой! Иначе тебе придется иметь дело со мной… или с Тутом. Несколько палочных ударов сделают тебя покорным, и ты вновь превратишься в слугу, которого обласкали непонятно почему.

Я не мог не разозлиться. Хотя спина у меня еще болела.

– Говори что хочешь! Ты только угрожать и умеешь! Если бы я не знал твоих родителей, то решил бы, что там, наверху, – я указал на верхние террасы, – живут одни глупцы. А пока наслаждайся своей жизнью принцессы и молись, как и я, Атону, чтобы твой отец поправился.

Она замолчала, щеки у нее вспыхнули. Ее реакция привела меня в полное замешательство, и я не заметил, как ко мне приблизился Пай и изо всех сил влепил мне пощечину.

Руки у меня непроизвольно дернулись, но я мгновенно овладел собой и удержал их на месте, чтобы никто не подумал, что я хочу его ударить. Я ни при каких условиях не мог поднять на него руку. Я был старше и сильнее, и, если бы я захотел, он получил бы по заслугам.

Я повернулся и пошел прочь, но неспешным шагом, сжав кулаки и высоко подняв голову. До меня донесся яростный крик Анхесен:

– Я все расскажу Туту!

«Пускай себе кричат сколько вздумается, – подумал я. – Клянусь Атоном, их крики напоминают вой гиен. А рядом с царем и царицей они кажутся овечками…»

Я сел, чтобы немного подумать. Потирая пылающую щеку, я почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной. Обернувшись, я увидел Пенту. Он опустился на колени возле меня.

– Кажется, из‑за тебя поднялся небольшой переполох.

– Я…

Мне не хотелось ничего объяснять или оправдываться. И я стал молча смотреть на солнце.

– Иногда их высокомерный вид раздражает, верно?

Я не ожидал, что Пенту меня поймет, и удивленно посмотрел на него. Мы оба улыбнулись, и он продолжил:

– Они так не похожи на своего отца…

– Как чувствует себя фараон? – невольно перебил его я.

Горько улыбнувшись, Пенту промолчал. Мы оба стали смотреть на солнце, вознося молчаливую молитву. Я раскаивался в том, что задал этот вопрос, и сожалел, что вторгся в его тайну. Вдруг я с изумлением обнаружил, что был бы рад, если бы Пенту оказался моим отцом. С тех пор как темный монах попытался подкупить меня своими лживыми словами, я непрестанно об этом думал. Заметив, что Пенту собрался уходить, я схватил его за руку.