Я начал думать, что ее наслаждение непритворно, но, бросив взгляд на Тута, усомнился, что его незатейливые действия могут доставить такое удовольствие. Однако, вспомнив ночь, когда Тут заставил меня заниматься любовью с девушкой из веселого дома, я понял, что возбудился лишь тогда, когда стал думать о царице, и решил, что Анхесен делает то же самое, неотрывно глядя на меня и продолжая улыбаться в промежутках между притворными стонами.

Как только я это понял, меня охватил страх. Должно быть, Анхесен догадалась об этом по моему лицу – она расхохоталась, бросила на меня недобрый взгляд и, сопровождая свои гримасы вызывающими жестами, с удвоенным старанием принялась ублажать своего единокровного брата.

Наконец Тут с хриплым криком кончил. Но Анхесен еще некоторое время продолжала извиваться, издавая жалобные стоны, словно ей этого было мало и она хотела продолжения. Тут молча скатился с нее, тяжело дыша.

Она снова улыбнулась мне и сказала:

– Вот видишь, мой дорогой Пи. Ты ошибся. Тут не стал меня бить. Посмотри-ка на него. Похоже, ему понравилось.

Запыхавшийся Тут смотрел на нее, не зная, что сказать. Могу предположить, что он не привык к таким женщинам и был немного смущен, если вообще был способен смущаться.

Поскольку ничего уже нельзя было исправить, я, отвесив шутливый поклон, произнес:

– Примите мои поздравления.

И ушел. Возможно, ничего плохого не случилось. Если это успокоит Тута, подобное развитие событий можно даже приветствовать. Но если Анхесен сделала это назло мне, новых проблем не миновать. Я проклинал себя за то, что присутствовал при половом акте как сторонний наблюдатель, и в ту ночь долго не мог уснуть, вспоминая пристальный взгляд Анхесен, ее стоны и ехидную улыбку.

Несмотря на то что каждое утро мы проводили одну и ту же церемонию, солнце, казалось, светило с меньшей силой, и вовсе не из‑за времени года. Создавалось впечатление, что Нефертити не удавалось уловить необходимую стране энергию, и, вероятно, она об этом знала.

Этим утром я задержался подле нее.

– Скажи мне, Пи, ты считаешь, что я служу стране и потому должна собой пожертвовать или же страна должна подчиниться моей воле фараона?

Я пожал плечами.

– Мне кажется, эти вещи связаны, так как одно является продолжением другого. В идеале между ними должно установиться равновесие. Я не знаю, к чему вы клоните, и мне трудно понять, что вы имеете в виду.

Она одарила меня улыбкой.

– Проблемы страны остаются нерешенными. Твой отец терпит неудачи. Он даже попросил меня отправить тебя к нему, чтобы сделать из тебя воина. Но ты мне нужен здесь.

– Однако же здесь я ничего не делаю.

– А что делаю я? Страной управляет Эйе, который не ладит со жрецами и с твоим отцом. Какова моя роль? – Внезапно она разрыдалась, пряча от меня лицо, ее белые плечи напряглись.

Я не знал, что ответить.

– Возможно, нам следует вступить в переговоры со жрецами, – решился предложить я. – Найти точку равновесия.

Ее реакция была молниеносной. Она подняла свои влажные покрасневшие глаза. Не в силах оторвать от них взгляд, я проглядел сильнейшую пощечину, которая оказалась для меня вдвойне болезненной. Но я даже глазом не моргнул и не поднес руки к лицу. Я окаменел, уподобился одному из многочисленных каменных изваяний, которые в то время устанавливались в стране. Я смотрел на нее не отрываясь, потому что не мог этому поверить. Нефертити восприняла мое молчание как вызов.

– Я держу тебя здесь для того, чтобы ты помогал мне сохранить веру, но если даже ты предаешь Атона, – она устремила взгляд на солнце, а потом снова обратила его на меня, – возможно, мне придется отослать тебя к отцу, ибо ты перестал мне служить.

Научившись выдерживать взгляд отца, я выдержал ее взгляд и сделал самое глупое из того, что мог: сказал правду.

– Я верил в вас и вашего мужа. Я поклонялся вам, а не Атону, которому молился только потому, что воплощением Атона были вы. Старые боги и сам Атон не разгневались на меня за то, что я ими пренебрег, и для меня нет иных богов помимо людей, даривших мне любовь. – Я произнес это со сдерживаемой яростью, чем еще больше разгневал фараона.

– Ты был слугой и слугой останешься, ожидая милостей от других! Теперь тебе придется забыть о легкой жизни. Отправляйся к своему отцу. Песок пустыни и военная жизнь заставят тебя вспомнить, кто ты такой!

Потеряв самообладание, я дал выход своему гневу:

– Я никогда не забывал, кто я такой и во что верю. Я пока еще в своем уме.

– Вон!

Сколько раз я буду упрекать себя за то, что не обнял ее вместо того, чтобы, подобно Туту, проявить непонятную гордость! Несколько секунд я язвительно смотрел на нее. Мне пришло в голову, что она прикрывается слезами, чтобы не смотреть мне в глаза. Я попытался думать о чем-нибудь хорошем, но мою душу смущали неуместные видения – одиночество, наказание кнутом, удар, обрушившийся на мою голову, пощечины Тута, картины детства безродного сироты… У меня даже промелькнуло желание рассказать ей, чем вчера ее дочь занималась с Тутом.

Я повернулся и вышел, чопорно, как старый Эйе.

Я уехал на следующий день, ни с кем не простившись, прихватив с собой скудные пожитки, которые были бесспорно моими: набедренную повязку, тунику из грубого льна и циновку. Я не задумывался над тем, принадлежат ли мне дорогие вещи, хотя, вероятно, так оно и было, и взял только свое законное жалованье. На первом же рынке я отдал его за более мелкие единицы обмена, маленькие ценные амулеты, которые было легко носить с собой, и оплатил ими свое плавание до Мемфиса, сев на первый попавшийся мне корабль.

У меня не хватило духа проститься с друзьями, особенно с Тутом, хотя, как мне казалось, сложные отношения с Анхесен не дадут ему скучать без меня. Вспомнив о ней, я прочел охранительную молитву, так как при своем невежестве и стремлении к власти она оказывалась как бы в пасти льва, который ее неминуемо сожрет.

Я оставил город в слезах, упрекая себя за собственную глупость. Я потерпел поражение как слуга и как друг, и это наказание было ничем по сравнению с невозможностью наслаждаться красотой и ласковым взором Нефертити, пьянящим запахом ее благовоний.

Я смотрел на пограничные стелы, вознося Атону свою последнюю молитву, в которой просил меня простить, и когда они скрылись из виду, почувствовал себя беззащитным и опустошенным. Неужели я на самом деле отрекся от истинного бога?

Однако гордость порой бывает сильнее разума, каким бы чудесным и божественным он ни был, к тому же я чувствовал, что должен открыть для себя другую жизнь, совершенно непохожую на жизнь слуги. По мнению царицы, эта новая жизнь должна была заставить меня вернуться во дворец, моля о прощении, смирившись с унизительным положением никчемного слуги. Однако же мне хотелось доказать своему гордому и заносчивому отцу, что я могу стать хорошим воином. Когда Нефертити пугала меня трудностями солдатской жизни, мне сразу показалось, что эти слова принадлежат не ей, а полководцу Хоремхебу. Они показались мне вдвойне язвительными, коль скоро их произнесли две важные особы, которых я заставлю замолчать, потому что любовь не является обязанностью ни слуги, ни сына.

Мемфис показался мне великолепным и потрясающим по сравнению с небольшим и каким-то ненастоящим городом Эхнатона. Увидев пирамиды, я потерял дар речи, они подавляли и наполняли мою душу страхом. Моей первой мыслью было: я совершил ужасную ошибку, поверив безумному фараону и оставив всемогущего Амона, который воплощал мощь города, и сколько бы в свое время ни возводилось пирамид, статуй или храмов, посвященных Ра, власть Темных привела к тому, что бог-творец стал отождествляться с воинственным Амоном. Пирамиды производили угнетающее впечатление, символизируя вечную власть, в то время как созданное Эхнатоном умерло вместе с ним. Такой малый период, такой недолговечный бог, хотя добрый и харизматичный… И его собственный город, построенный из кирпича и облицованный деревянными плитками и драгоценным мрамором, такой же поддельный, как и его жители.