Шли дни, я медленно выздоравливал. Время от времени заходил старик и прикладывал к ранам травы и компрессы. Воспаление уменьшалось с каждым днем, фиолетовый цвет раны на ноге сменился желтовато-розовым. Как говорил старик, снадобья и молитвы очищали мою кровь, хотя боль по-прежнему меня терзала.

– Отсутствие боли было бы дурным знаком, – объяснял довольный старик, и мне оставалось только стискивать зубы.

На третий день старик вошел улыбаясь. Поинтересовавшись моим самочувствием, о котором он и сам все прекрасно знал, и успокоив меня относительно Нефертити, он сделался серьезным.

– Наша община приняла решение. Мы оставим вас у себя, но что касается войны, мы запрещаем тебе вмешиваться в ход событий. Действуя из лучших побуждений, ты можешь привлечь к нам внимание одной из сторон. Бог хранил нас до сегодняшнего дня. Положимся на его волю и в будущем.

Я с облегчением кивнул, хотя придерживался совершенно противоположного мнения. Похоже, старик это заметил.

– Я знаю, о чем ты думаешь. Не все мы беспомощные старцы. Здесь есть юноши с горячей кровью, и, если понадобится, они будут сражаться.

– Тогда и я вместе с ними.

– Возможно, до этого не дойдет. Пока мы ограничимся тем, что будем возносить молитвы, чтобы битва произошла как можно дальше от нас.

Я снова кивнул. Возможно, я вел себя как себялюбец, но в данный момент такое положение дел вполне устраивало меня.

– Будьте спокойны, я не сделаю ничего, не получив вашего согласия. Я ваш гость, и вам принимать решение относительно нашей судьбы.

– Наша судьба в руках Господа.

Следующие несколько дней промелькнули так быстро, что я утратил представление о времени. Сначала я сгорал от нетерпения и очень волновался, но постепенно успокоился. Никогда и нигде я не ощущал такого покоя, как здесь, и хотя я страстно желал увидеть Нефертити, мне казалось, что такое же ощущение покоя испытывает и она. Так или иначе, я был частью того, что она хотела оставить в прошлом, и меня ужасала такая перспектива. То, что меня нет рядом, пойдет ей на пользу. Она в надежных руках.

Лежа без сил, я обнаружил, что камни и земля говорят на безмолвном языке, как если бы стены и своды впитали в себя молитвы монахов. Этот язык отличался от ночного языка пустыни, который так мне полюбился. Он был другим. Не таким диким, совсем непростым, необъяснимым и безотчетным. Он не придавал мне сил, в отличие от пустыни, не успокаивал меня, как долгие отрадные прогулки по Нилу вместе с Тутом в детстве. Я словно бы осознавал, что существует нечто необыкновенное, бесплотное, нематериальное. Особая благодатная сила. Она была сродни энергии, исходившей от Эхнатона, столь же благотворная, но гораздо более спокойная и безмятежная, древняя, как мир. Эта энергия не была яркой, стремительной и сверкающей, как исходящий от Эхнатона луч, она была медленной и текучей, но не менее могущественной.

Она была подобна величавому безмятежному Нилу, в котором чувствовалась сдержанная сила, вызывающая трепет.

Здесь ничто не напоминало огромные каменные храмы великих богов в Фивах и Мемфисе, от которых исходила пугающая сила, таящая угрозу. Стены царского дворца говорили о придворных интригах и напряженном ожидании каких-то необычных событий. Но хрупкие стены, в которых я оказался, говорили о мире. Прежде я никогда об этом не задумывался и предположил, что, торопясь жить, не сосредоточивался на подобных ощущениях. Я счел за лучшее не волноваться и использовать свое вынужденное бездействие для того, чтобы открыть свое Ка новым знаниям.

Я видел сон. Я находился на суде Осириса, который столько раз изображался на папирусах, повествующих о вхождении в свет. Анубис взвешивал Ка какого-то несчастного, чаша весов с его сердцем опустилась, перевесив чашу с пером Маат, и бесстрастный Анубис бросил человека в пасть чудовищам, мгновенно пожравшим его душу.

Наблюдая за зловещей церемонией, я с беспокойством дожидался своей очереди, но, как ни странно, Анубис даже не взглянул в мою сторону. Сам Амон не обратил на меня ни малейшего внимания, а звери не обнюхали меня. Это встревожило меня даже больше, чем перспектива повторить судьбу несчастного – именно такой судьбы я покорно ожидал. Я громко кричал, чтобы привлечь к себе внимание, проклинал и поносил богов, но они пренебрегали мной.

Я проснулся в холодном поту, с ощущением страха, и этот страх не покидал меня целую неделю.

Прошел месяц после этого страшного сна, который больше не повторялся. Мои раны быстро заживали, и вместо жидкой пищи, которой меня кормили поначалу, мне стали давать настоящую еду, что придало мне сил. Я уже мог немного шевелить руками и ногами.

Здесь лечение сводилось к приему трав, упорным молитвам и долгому отдыху. Оно разительно отличалось от врачевания дворцовых лекарей, которые прописали бы мне сложнейшие снадобья. Мне казалось, что там меня поставили бы на ноги за несколько дней.

С улучшением самочувствия и ослаблением боли вернулось нетерпение, а вслед за ним уныние. Я попытался двигаться быстрее, чем позволяло благоразумие, и мое измученное тело возроптало.

Чтобы скоротать время, я пробовал вспомнить уроки, данные в капе, и проверить, сохранила ли моя память знания, необходимые для того, чтобы вылечить ногу. Из множества известных мне лекарей я доверял только Пенту, но вовсе не потому, что остальные были не столь сведущи. Обширные знания получали все, но Пенту был приверженцем учения об Атоне и потому верил лишь в то, что видел сам, и лечил только испытанными средствами, не полагаясь на мнение других дворцовых лекарей и жрецов, считавших болезнь божьей карой, или магов, изгонявших демонов с помощью колдовства и убивших столько же больных, сколько они якобы исцелили. Доброму Пенту пришлось бежать в Нубию, потому что остальные лекари ненавидели его.

Любопытно, что лучшими считались те врачи, которые умели бальзамировать тела, хотя представителей таинственного сообщества с западного берега чурались как злых демонов. Бальзамировщики не считались целителями, однако же лучшие лекари учились у них (добровольно, и суровость этого обучения вошла в легенду), и впоследствии те, кто не лишился рассудка, становились великими целителями, подобно Пенту. И вот почему: извлекая внутренние органы для бальзамирования, они получали представление о работе всего организма.

Я попытался сосредоточиться на своей ноге, которой не могли помочь рассуждения, и стал вспоминать уроки Пенту. Болезни вызывались четырьмя причинами: миазмами (злокачественными газами внутри тела), червями, плохим качеством или неудачным сочетанием пищи и телесными жидкостями.

Я не знал, чему отдать предпочтение, ибо несомненной причиной моего состояния было серьезное ранение. Я знал, что раньше в ране были черви, но заботами старика они исчезли и теперь из раны выделялась зловонная жидкость… Как я ни напрягал память, больше ничего не мог припомнить. Я проклинал себя за нерадивость – во время занятий мы с Тутом больше подглядывали за другими мальчиками, чем слушали преподавателей.

Конечно же, я задавался вопросом, какое лечение получает Нефертити в чужом для нее мире. Я опасался, что средства, которые мне помогли, ей не подойдут. Меня терзала мысль, что время не всегда лучшее лекарство, возможно, ей нужен какой-то стимул, который если не вернет ее в действительность, то хотя бы не позволит безвозвратно погрузиться в безумие.

Тот сон приснился мне еще три раза, каждый раз ухудшая состояние души и тела. Вскоре я отважился сделать несколько шагов, опираясь на палки, и это пробудило во мне печальные воспоминания об Эхнатоне и его сыне, бесчестном Туте.

Немного потренировавшись, я отправился во внутренний двор, окруженный постройками. Там кипела жизнь. Женщины готовили еду и ткали, дети переносили небольшие тюки, мужчины трудились в маленькой кузнице… Люди находились в безопасности за крепкими стенами, а длинная галерея защищала их от солнца.