Через несколько дней случилась беда. Мы передвигались по пустыне так медленно, что не сразу поняли, что произошло. Колесница с глухим шумом накренилась.
Я посмотрел вперед и увидел, что конь пал.
От отчаяния я заплакал.
Я вскрыл вену на шее моего друга, молясь Атону, чтобы в будущей жизни бог поместил его туда, где находятся священные быки, которых погребают вместе со знатными людьми.
Я приблизил губы Нефертити прямо к шее животного, и она стала с жадностью пить. Мы пили кровь и кормились мясом нашего коня еще пару дней, пока отвратительный запах гниющей плоти не заставил меня взвалить на плечи тело моей любимой и двинуться вперед, не понимая, день сейчас или ночь, не видя перед собой ничего, кроме собственной тени.
Я по-прежнему беседовал с ней и заставлял свое тело извлекать энергию из моих членов, пока я более не смог издать ни звука, а руки и ноги не отказались слушаться меня. И вот со мной случилось то же, что несколько дней назад с моим конем.
Я потерял сознание и рухнул на песок. Я очнулся возле моей любимой, привлек ее к себе, обнял и закрыл своим телом. Потом я вытащил меч, готовясь защищаться от зверей и демонов.
И действительно, я увидел, что кто-то приближается к нам. Не понимая, кто это, животные или духи, я начал размахивать мечом, и, кажется, они, испугавшись, отступили на пару шагов.
Я продолжал говорить без слов, рассказывая Нефертити, как я ее люблю, прося прощения за то, что и на этот раз ее подвел.
Размахивая мечом, я всеми силами души молил Атона не допустить, чтобы Ка его супруги пожрали дикие звери пустыни.
Собрав последние силы, я поднял меч, чтобы, покончив с жизнью моей любимой, спасти ее душу прежде, чем мы предстанем перед одним из богов или духов, которых встретим после смерти.
19
Боль становилась невыносимой, как будто в моем теле прорастало и ветвилось жгучее ядовитое семя. Через завесу боли я ощутил свою голову, шею, плечи, живот, ноги, ступни и наконец руки и пальцы.
Боль постепенно извлекала меня из небытия, и я обретал способность мыслить.
Ко мне вернулось мое Ка, и я стал спрашивать себя, кто я такой и где я.
Любопытно, что первым делом в моем сознании возник образ Тута, когда он был еще ребенком. В те счастливые времена мы прятались во дворце, а великий фараон Эхнатон, стараясь скрыть улыбку, терпел наше присутствие. Потом я увидел мальчика, который оберегал каждый шаг своего света, старался исполнить и предугадать любое его желание, прочесть по лицу его мысли, поощрял его шутки и смеялся над ними.
Этим мальчиком был я.
И ко мне вернулась память.
«Все кончено, – подумал я. – Я мертв».
Я не предполагал, что после смерти можно испытывать такую острую боль, но я об этом ничего не знал.
Более всего меня изумило то, что я не видел ни Атона, ни Анубиса, ни Маат, ни пожирателей душ, и даже мое Ка не проходило испытаний, в то время как боль становилась все сильнее. Правду говорили, что, если тело не было забальзамировано должным образом, суд не состоится. Наверно, я воплотился в какого-нибудь мерзкого зверя.
Я ничего не видел и не мог пошевелиться, ничего не слышал и ничего не осязал. Существовали только боль и мое тело.
Неужели таково мое наказание? Я приговорен навечно к мучительной агонии. К боли без конца. Возможно, я обречен неизменно страдать от того, что надеялся не взять с собой после смерти. Но почему меня не судили? Я не слышал, чтобы Маат, или Амон, или какой-нибудь другой бог читал мой приговор. Я еще мог согласиться с тем, что некое высшее существо подвергнет меня суду и накажет, но не мог принять этой пустоты и неопределенности. Мне не открыли ни одну из тайн, как якобы должно было случиться после того, как я, приняв смерть, окажусь на другом берегу реки.
Приступ боли заставил меня дернуться, и моя голова стукнулась обо что-то твердое.
Что это?
Неужели я еще не перешел в то состояние, когда человек, ожидая перевоплощения, уже не чувствует своего тела и в нем остается только Ка, которое может свободно разгуливать по небу? Разве нас не этому учили?
Я не чувствовал, что моя свободная душа, мое Ка, способно так или иначе перемещаться в пространстве. Напротив, я по-прежнему был прикован к телу, которое, как я полагал, погибло, но ощущало более мучительную боль, чем при жизни.
И мне пришла в голову совершенно невероятная мысль.
Может быть, я жив?
Чтобы ответить на этот вопрос, я попытался открыть глаза, но у меня не получилось. Я чуть не рассмеялся.
Разве я могу быть живым?
Я стал рассуждать. Быть может, моему Ка нужно приспособиться к новому положению дел. Это сложно. Когда мы появляемся на свет, мы не умеем ходить, и, соответственно, когда мы умираем, нам снова приходится учиться существовать в новой среде. Возможно, если бы я потерял надежду на то, что я жив, и подчинился этой боли, вместо того чтобы с ней сражаться, она исчезла бы.
Надо вести себя как в детстве, когда я учился плавать. Признать, что меня окружает новая среда, и попробовать дышать и двигаться в соответствии с новыми правилами, которых я пока не знал, но которые постепенно прояснятся.
Возможно, я перевоплотился в только что родившегося гиппопотама. Перевоплощение в какого-либо зверя представлялось мне более вероятным, так как было очевидно, что я, в том или ином облике, родился вновь. Я рассуждал о том, кто я такой и что могу сделать или придумать для того, чтобы знать это наверняка. Несмотря на боль, очевидная способность размышлять обнадеживала меня, хотя я не слышал своего плача и рядом со мной не было матери, качающей меня в колыбели или кормящей грудью.
Возможно, я был зачат одним из тех зверей, которых мать бросает сразу после рождения, и, несмотря на беззащитность, должен научиться жить самостоятельно.
Еще один приступ боли. Я снова дернулся и понял, что это несовершенное тело, причиняющее мне столько страданий, принадлежит не зверю, а человеку.
Я попытался успокоиться и стал рассуждать дальше. Чтобы не думать о вещах, которые могли бы усилить боль, я попытался вспомнить последние мгновения своей жизни, потому что не знал обстоятельств смерти.
Я сделал огромное усилие, и наконец меня, подобно половодью, затопило воспоминание.
Нефертити!
Я сразу вспомнил, кто я такой и как я брел, не разбирая дороги, по пустыне с драгоценной ношей на руках. Осознание этого было таким невыносимым, что я открыл глаза. Но не увидел ничего, по крайней мере, сначала. Я подумал, что я и впрямь ослеп, и сделал отчаянную попытку пошевелиться. Но снова ощутил только боль.
Я плакал без слез между приступами боли.
Постепенно мрак рассеивался, и я возблагодарил всех известных мне богов и духов.
Я находился в крошечной продолговатой комнатке, какой мне еще не приходилось видеть, с низкими, сходящимися надо мной стенами из грубого камня и необожженного кирпича, но, несмотря на это, прохладной. В комнатке не было ничего, кроме циновки, на которой я лежал, и ничем не завешенного прохода в стене, служившего одновременно дверью и окном и выходившего в какое-то чуть менее темное помещение.
Поначалу мне показалось, что это одно из мест вечного упокоения для бедняков, способных заплатить только за маленький клочок земли, однако окно, проникавший в комнату тусклый свет и боль убедили меня, что я еще не умер, а если и умер, то вернулся к жизни и снова очутился в своем израненном теле.
Не в силах пошевелиться, я попытался что-нибудь сказать, но губы тоже меня не слушались.
У меня сжималось сердце, когда я думал о Нефертити, я не мог примириться с мыслью, что я остался в живых, а она – нет. Последнее, что я помнил, – как я занес над ней меч, собираясь убить, и это воспоминание наполняло меня ужасом. Я не знал, потерял ли я сознание до того, как успел осуществить задуманное, или после.
От охватившего меня волнения я громко задышал и покрылся холодным потом, побежавшим по телу и пропитавшим повязки, которые я не столько видел, сколько ощущал. Возможно, я больше никогда не смогу говорить и двигаться. Возможно, я, как и она перед смертью, потерял рассудок.