– Но… Разве ты не хочешь рассказать о том, что вчера произошло?

Он по-прежнему улыбался.

– Не беспокойся. Я просто выслушал их. Они не могут ничего сделать. Пойдем.

И я поплелся за ним, слегка растирая ладонью спину, боль в которой напоминала о себе сильнее обычного.

Я знал причину, по которой стража не слишком рьяно выполняла сегодня свои обязанности: Эхнатон снова заболел. После очередного жестокого приступа он находился в том крыле дворца, где была устроена лечебница.

А его сын в это время рыскал по дворцу, изображая из себя лазутчика!

Я велел своему внутреннему голосу молчать, потому что моей обязанностью было не судить, а защищать Тута. Когда мы обежали едва ли не весь дворец, стало очевидно, что стража не просто ослабила охрану. Казалось, она вообще бездействовала.

Тут, раздосадованный тем, что не нашел никого, за кем можно было бы подсмотреть, сокрушенно покачал головой, а затем хитро покосился на меня и подмигнул.

– Пойдем посмотрим, что делает царица!

Я, возмутившись, попытался отговорить его от недостойного занятия, но, разумеется, безрезультатно.

Вскоре мы оказались в покоях царицы, куда пробрались благодаря нерадивости единственного стражника, и притаились за громоздким креслом, покрытым вышитыми коврами. Съежившись, я притаился за одной из толстых ножек в форме львиной лапы, воображая, как в наказание за дерзость меня бросают на съедение этим хищникам.

Тут явно заскучал. По-видимому, здесь никого не было. Царица, вероятно, находилась подле мужа. Впрочем, когда у фараона случались приступы, он прогонял всех домашних, разрешая остаться только лекарям, и прежде всего своему любимому другу Пенту.

Мы собрались уйти, как вдруг до наших ушей донесся короткий стон, и мы снова спрятались. Тут улыбнулся, немного отодвинул кресло и высунул голову. Когда он повернулся ко мне, я увидел искаженное, белое как мел лицо. Я так перепугался, что мне захотелось убежать, но любопытство оказалось сильнее страха, и я тоже выглянул из-под кресла.

– Хатхор, защити меня!

Затем последовал долгий стон. Нефертити лежала на кровати. Я не сразу разглядел, что она делала. Она металась, словно в ночном кошмаре, ее прекрасное обнаженное тело было покрыто жемчужными капельками пота. Царица извивалась, подобно змеям, сбившимся в клубок. Сначала я решил, что она исполняет какой-то ритуальный танец.

Но, приподняв голову, я увидел у нее в руках какой-то предмет, появлявшийся и исчезавший между влажных завитков внизу ее живота. Она стонала от наслаждения, повторяя одно и то же:

– Хатхор, защити меня!

С ее полуоткрытых губ в такт движению предмета в ее лоне слетали тихие стоны. Она изнемогала от наслаждения, словно ею обладал сам бог, и, корчась в любовных судорогах, пробегавших по ее телу от кончиков ног до разметавшихся подобно волнам полноводного Нила волос, тяжело дышала, непроизвольно сжимая и разжимая ноги, между которыми двигался предмет, и непрерывно повторяла, словно напоминая себе самой о божественной природе акта:

– Хатхор, защити меня!

В этом не было ничего удивительного. Обряд плодородия совершали все женщины, которые не могли зачать сына, а у царицы, как известно, рождались одни девочки, однако в глазах Тута, который до вчерашнего дня был ярым ревнителем Атона, она, верховная жрица этого бога, совершала святотатство, взывая к богине, которую он ненавидел. Я даже мог видеть голову коровы на конце орудия, доставлявшего столько удовольствия прекрасной царице. Изголовье ложа было приподнято, и нашим глазам открывалась полная картина.

Казалось, испарина, покрывавшая тело царицы, проступила на моей коже и, несмотря на весь ужас ситуации, я не мог не возбудиться. Из‑за ее торчащих сосков или блестящих на коже капелек пота, колыхания бедер или учащенного дыхания и стонов? Что поразило меня? Красота ли Нефертити, хотя я много раз видел ее обнаженной, купавшейся в одном из маленьких прудов в саду, или же само это действо, которого я не должен был видеть? Я задышал почти так же часто, как царица.

И даже не заметил, как Тут выбрался из своего укрытия.

Его голос прозвучал громко и властно:

– Ты разве не должна ухаживать за моим отцом?

Изумленная царица открыла глаза. Вмешательство было таким бесцеремонным, что ей понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя. Мне никогда не приходилось сталкиваться с подобной грубостью. Она уселась на постели, вытащила влажный предмет и спрятала его в складках лежавшей рядом одежды. По ее хрупкому прекрасному телу еще пробегали волны дрожи, упругие груди еще трепетали от наслаждения, которого ее так грубо лишили, и она прикрыла их первым, что попалось под руку.

Я похолодел от страха, однако мое возбуждение достигло остроты, сравнимой с болью. Мне было очень жаль царицу, однако ее беззащитность и попытка обрести утерянное достоинство разбудили мою похоть настолько, что руки у меня затряслись и я покрылся потом. Не в силах пошевелиться, я впал в оцепенение и молча наблюдал за происходящим.

Я думал, царица яростно набросится на нас, но от Тута исходила темная таинственная сила и одновременно ненависть. Его набедренная повязка не могла скрыть, что он тоже возбудился, однако ему было не до этого, он смотрел царице прямо в глаза, и взгляд его был холоден.

Возможно, впервые за много лет Нефертити испугалась. Она попыталась рассердиться, но ее голос дрожал и звучал неуверенно, что сделало ее в моих глазах неизмеримо более хрупкой и прекрасной.

– Ты еще молод для таких развлечений… Твой отец будет недоволен!

Тут улыбнулся.

– Конечно. Когда, глядя тебе в глаза, спросит, в кого ты веришь.

Я ужаснулся тяжести обвинения и устыдился его подлости, однако не мог не восхититься тем, с каким мастерством и хладнокровием Тут, несмотря на свой юный возраст, овладел ситуацией. Но мне было жаль Нефертити. Она не заслужила такого обращения, поскольку относилась к этому человеку, как к сыну.

– Что тебе от меня надо?

– Ничего. Только помни, что я за тобой слежу. – Он бросил взгляд на то место, где был спрятан предмет. – Тебе не надо призывать Хатхор. Я дам тебе сыновей, которых не может дать мой отец.

И он вышел из покоев. Я остался стоять на месте, не зная, что мне делать.

– Пи!

От звука ее голоса я вздрогнул, хотя в нем не было злости. Пока не прозвучало мое имя, мне казалось, что это происходит не наяву, а во сне.

Я поднялся. Царица прикрылась и теперь выглядела более пристойно, хотя на виду оставалось достаточно. Сверкавшие жемчужины пота на ее коже будоражили мои чувства и заставляли задерживать взгляд на тех местах, куда я старался не смотреть. Наконец я, устыдившись, опустил глаза.

– Мне очень жаль, госпожа. Я пытался его отговорить…

Она кивнула, и я перехватил ее взгляд, брошенный на мою оттопырившуюся набедренную повязку, которая никак не хотела опадать. Настала неловкая пауза. Я покраснел до корней волос и не опускал рук, чтобы не усугубить мое и без того плачевное положение.

Наконец она испуганно произнесла:

– Надеюсь, ты никому не скажешь о том, что видел?

Я кивнул.

– Тут взрослеет, – продолжала она, – и становится честолюбивым. Боюсь, на него имеют большое влияние жрецы.

Я вновь кивнул и подумал, знает ли она о нашей вчерашней прогулке.

– На чьей ты стороне, Пи?

Вопрос застал меня врасплох. Я ответил не сразу.

– С одной стороны, я должен быть тенью Тута и поклялся его защищать, но моя верность царю и царице осталась неизменной. Я хотел бы защитить Тута от него самого.

Царица с облегчением вздохнула и улыбнулась.

– Спасибо, мой добрый Пи. Я это запомню. А теперь иди. Ничего не случилось.

Я кивнул.

– Мне очень жаль, – сказал я и, сгорая от стыда, бросил взгляд на оттопыривавшуюся набедренную повязку. – Прошу прощения.

Перед тем как уйти, я, не сдержавшись, бросил отнюдь не равнодушный, но похотливый взгляд, который не остался незамеченным, на ее совершенное тело с плавными изгибами, на гладкую кожу и грудь, что бросали вызов возрасту женщины, родившей шесть дочерей. Она разгадала мой взгляд с первого же мгновения и понимающе, едва заметно улыбнулась. Я вышел из покоев царицы потрясенный, и мне пришлось уединиться во мраке своей каморки, чтобы хоть немного прийти в себя. Неужели я один так остро переживал случившееся?