мае в Тифлисе в 1827 году было уже по-летнему жарко. В полдень не продохнуть. Серо-голубое марево стояло над Курой и притихшим под палящим солнцем плоскокрышим городком. Застыла тишина и в большом доме Ахвердовых. Он стоял на пологом склоне, близ бойкой речушки Салалык, резво бегущей вниз. На её берегу раскинулся просторный сад, разбитый здесь лет пятнадцать назад, когда был ещё жив генерал Ахвердов, Фёдор Исаевич, командовавший в те годы артиллерией Отдельного Грузинского корпуса. Теперь в нём проживала семья генеральской вдовы Прасковьи Николаевны Ахвердовой. У неё снимал флигель грузинский князь Александр Герсеванович Чавчавадзе, командовавший Нижегородским драгунским полком. Но в Тифлисе он почти не бывал, проводя всё время в Караагаче, где был расквартирован его полк, и в своём знаменитом имении Цинандали. Его же супруга, княгиня Саломе, никуда не выезжала из полюбившегося ей дома Ахвердовых, сдружившись с её хозяйкой, Прасковьей Николаевной, женщиной с сильным и бодрым характером, которая ходила по дому завернув по локоть рукава платья и зычно отдавая приказания слугам. Так и жили вместе две семьи, и обе мамаши, одна блондинка, другая брюнетка, частенько не могли и разобрать, где её дети, а где чужие. Правда, чужих уже не было, все семеро стали родными. Поэтому и воспитывали, и баловали, и наказывали их всех вместе. Естественно, что главой этой большой семьи была Прасковья Николаевна. Она и за уши их драла, и французскому обучала, и рисованию с живописью, ведь мать-командирша, как её называл весь Тифлис, была к тому же ещё и известной художницей. Её изящные портреты хранились не в одной богатой усадьбе по всей России и Закавказью.

В этот жаркий полдень глава русско-грузинского семейства, позёвывая, шагала по жёлтой песчаной дорожке своего сада, испещрённой голубоватыми тенями от колеблющейся на ветру листвы толстых чинар. Она подошла тяжёлой походкой к беседке, где под листьями хмеля и винограда отдыхала в тени рыхлая и болезненная княгиня Саломе. Рядом с ней сидели её дочери: стройная, уже расцветающая четырнадцатилетняя красавица Нина и худенькая Катя, обещавшая совсем скоро вслед за старшей сестрой превратиться из гадкого утёнка в прекрасного лебедя. Здесь же играла на дорожке у беседки маленькая Дашенька, дочь Ахвердовой. Рядом с грузинками сидела и Соня, старшая дочь генерала Ахвердова и княжны Юстиниани, тоже рано умершей, как и её муж. Соня в апреле месяце вышла замуж за полковника Муравьёва, исполнявшего сейчас обязанности помощника начальника штаба Кавказского корпуса. Они все расположились вокруг небольшого круглого стола и пили шербет — смесь виноградного сока и грузинского красного вина со льдом.

— Ох и жарища сегодня, — проговорила Прасковья Николаевна, позёвывая и останавливаясь у беседки. Она почесала голову длинной тонкой стальной спицей, просунув её под белоснежный чепец с атласными оборками, возвышающийся на её голове как заснеженный Эльбрус. — Хочется, как наш Тузик, высунуть язык и завалиться куда-нибудь под куст в тенёчек, — проговорила Ахвердова и только собралась усесться на деревянную скамью беседки, как к ней подбежал оборванный, загорелый до черноты мальчишка и громко прокричал:

   — Ваш Давидчик с моста в реку сиганул, а тётка Ефросиния, что бельё полоскала, выловила его из воды и выпорола мокрым полотенцем, чтобы дурья голова больше так не делала.

   — О Господи Иисусе! — перекрестилась княжна Саломе и упала в обморок.

Вокруг неё засуетились дочки и Сонюшка.

   — А что с ним, с Давидчиком, не расшибся он, когда прыгал-то? — спросила, хмуря брови, Прасковья Николаевна.

   — Да ничего с ним не сделалось. Жив-здоров. Даже тётку Ефросинию так за руку укусил, что она кричала как оглашённая, — сиплым баском ответил мальчишка.

   — Вот тебе, Серёженька, — протянула пряник Ахвердова солдатскому сыну, а заодно и дала гривенник.

В конце дорожки появился мокрый и злой чёрненький мальчишка. Он громко ругался, поворачиваясь назад, и грозил кому-то своим кулачком:

   — Ты, Ефросиния, куриные мозги, ещё поплатишься за своё самоуправство! Это оскорбление всего грузинского дворянства... А ты что тут делаешь? — набросился он на Серёжку. — Уже наябедничал?

   — Давидчик, живой? — кинулась к нему пришедшая в себя княжна Саломе, обнимая его и целуя. — Горе ты моё. Мокрый-то весь. Ты и вправду с моста прыгнул? Наверно, спихнули тебя с него эти базарные босяки. Я ведь сколько раз тебе твердила, не ходи ты на ту сторону, да и вообще теперь из сада чтоб ни ногой! Ведь кончится тем, что тебя или кинжалом пырнут, или в мешок засунут — и в горы! Ну почему ты такой непослушный у меня?

Она снова заплакала.

   — Никто меня с моста не спихивал, — обиделся Давидчик, — я сам прыгнул на спор. До меня никто этого не делал. Там знаешь по дну какие каменья несутся, просто жуть! — гордо закончил юный герой.

   — Как? Сам, говоришь?! — вскрикнула его мать в сердцах. Слёзы высохли в её больших карих глазах. — Ах ты паразит этакий! А ты обо мне, о папеньке или о сестрёнках своих подумал, перед тем как бросаться в этот водоворот? Что с нами будет, ты подумал, когда тебя мёртвого у нас на стол положат? Ах ты паразит, ирод ты мой. — Мамаша влепила ему подзатыльник. — Прасковья, выпори ты этого бесёнка, я бы хотела это сделать, да сил у меня нету.

   — Опять пороть? За одно преступление дважды не наказывают, — взвыл возмущённый нарушением элементарных юридических норм Давидчик, вырвался из слабых рук матери и кинулся по дорожке в глубь сада.

   — Лови его, лови! — крикнула слугам зычным голосом Прасковья Николаевна и громко захохотала.

Но то ли маленький Давид был таким юрким, то ли слуги только для вида расставляли руки, но мальчишка пронёсся как вихрь мимо них и скрылся в саду. Все сидящие в беседке рассмеялись.

   — Залезет сейчас наш мокрый юный герой на голубятню и будет жаловаться своим воркующим любимцам на свою злую судьбу, — проговорил полковник Муравьёв, поднимаясь со скамейки. — Отдохнул маленько, пора и честь знать — бумаг в штабе столько накопилось, что ещё работать и работать, тем более что скоро в поход выступаем. — И он, наклонившись, поцеловал жену в щёку, поклонился всем и пошёл уверенной, упругой походкой по дорожке сада.

   — Да, повезло тебе, Сонюшка, — проговорила, усаживаясь на скамью, Прасковья Николаевна своей падчерице. — Хороший тебе, дочка, муж достался: и человек серьёзный, не финтифлюшка какая-нибудь, и бравый молодец.

   — «И метит в генералы», — подмигнула, звонко рассмеявшись, сидящая рядом Нина Чавчавадзе. Она знала совсем недавно написанную Грибоедовым комедию «Горе от ума» наизусть.

   — И это тоже неплохо, — улыбнулась Ахвердова.

   — Кстати, Александр Сергеевич Грибоедов должен скоро пожаловать, — заметила Соня, игриво поглядывая на свою подругу Нину. — Что-то ему уж больно нравится музыкой заниматься с нашей звездой Востока.

Нина вспыхнула, показала язык подруге и побежала по саду. За ней, смеясь, кинулась и Соня.

   — Эх, замужняя уже женщина, а прыгает, как девчонка, — покачала головой Прасковья Николаевна, делая вид, что сердится.

   — Ещё остепенится, — проговорила княжна Саломе, ласково и немного грустно улыбаясь. — Я ведь тоже, когда за Александра замуж вышла, порой тайком ещё со своими куклами играла. Пока молодые, пускай повеселятся. А вот за Давидчиком нужно получше приглядывать, а то он и себя и нас — всех в могилу сведёт. Как представлю, что он с моста в Куру прыгает, так у меня мурашки по коже и голова кружиться начинает. — Она достала дрожащими руками откуда-то нюхательную соль и открыла флакон.

А из сада раздавались звонкие крики детей и громкое весеннее пение птиц. Во всём же изнывающем от жары городке — ни движения. Только трепещут на лёгком ветерке, дующем с гор, листья высоких тополей-раин и высоко в небе над плоскими крышами кружит горный орёл, словно высматривающий чего-то. Вот он снизился и стремительно пронёсся над брустверами, высившимися у Куры. Послышался орлиный клёкот. Ему же в ответ раздавалось добродушное похрапывание часовых, прислонившихся в тенёчке к лафетам пушек и умело использующих длинные ружья для упора. Издали можно было подумать, что бравые вояки просто задумались, глядя на просторы Востока, расстилавшиеся перед ними.