— Что же мы скажем маме? — горестно проговорила девушка.

   — Скажем, что мы, русские люди, любим повеселиться на Масленицу. Ведь ещё святой Владимир сказал: «В питие есть веселие Руси». Впрочем, англичанам этого не понять, — махнул рукой адмирал и чуть не упал.

Когда вся честная компания подошла к карете, адмиральша встретила её руганью на трёх языках: на английском, французском и русском.

   — Это что такое, я чуть не умерла здесь от волнения, дожидаясь вас обоих, а вы, Николя, заявляетесь через два часа пьяный вдрызг, как свинья. Хороший пример молодому поколению!

   — Мама, братья Муравьёвы были так любезны, что нашли меня — я ведь чуть было не потерялась — и помогли мне добраться сюда благополучно, — протараторила Наташа, опустив шустрые глазки долу.

   — Ас тобой, голубушка, мы дома поговорим, — отрезала разъярённая мамаша. — Трогай! — крикнула сорвавшимся голосом кучеру.

Наташа помахала ручкой Николаю, улыбаясь устало и, как казалось молодому прапорщику, загадочно.

   — Мы русские люди! — долетели до братьев крики адмирала из удаляющейся кареты. — Вам, англичанам паршивым, этого не понять!

   — Славно погуляли, на то она и Масленица, чтобы уж повеселиться так повеселиться! — громко пробасил дядька Николай и добавил: — А этот морячок парень не такой уж говённый, в нём ещё осталась наша русская жилка.

Братья вздохнули и сначала хотели взять извозчика, чтобы отвезти дядю домой, в его дом, расположенный на Подгорной, около Смольного монастыря.

   — Да вы что, племяннички, кто в Масленицу на извозчике-то ездит, берём «вейку»! — закричал дядька. Так назывались чухонцы, наезжавшие в эту разгульную неделю в большом количестве в Петербург на низких саночках, в которые были впряжены «шведки», лохматые бойкие лошадки. Дуги же и вся упряжь были увешаны бубенцами и развевающимися разноцветными лентами.

И они покатили по Невскому, лихо со звоном бубенчиков подпрыгивая на ухабах, чуть было не сталкиваясь с другими такими же «вейками», со свистом и женским визгом проносившимися мимо. В этот день молодые офицеры так и не добрались до своей казённой квартиры: разве можно было зайти на Масленицу к дяде Коле и выйти в этот же день из его дома на своих двоих?

Но всё хорошее заканчивается в жизни довольно быстро, и весёлая Масленица яркий тому пример. Не успели оглянуться братья Муравьёвы, как наступил Великий пост. Гвардия собиралась в поход. Матери и жёны провожали сыновей и мужей на войну. Не до веселья уже стало. Но молодёжь всё равно веселилась. Разве её удержишь?

— Наконец-то прочь скучную гарнизонную жизнь с её вечными вахтпарадами, караулами, застёгнутыми воротничками, эту каждодневную муштру и занудное чинопочитание, нас ждут биваки, ночи у костров в чистом поле и разгульная боевая жизнь! — разглагольствовали вслух молоденькие прапорщики и подпоручики. — Чего проще: скомандовал солдатикам — «Оружие к бою!», а потом лихо — «В атаку, за мной вперёд!», выхватил саблю или шпагу, пришпорил коня и — «Ура-а-а!». Вот это служба! А там, смотришь, и вакансий полковых на повышение видимо-невидимо! Ведь война же без потерь, известное дело, не бывает.

Но, к чести его будет сказано, так легкомысленно не думал Николай Муравьёв, через несколько дней после Масленицы быстро шагавший по Большой Морской улице туманным и морозным серым мартовским петербургским утром. Несмотря на свой юный возраст, Николай Муравьёв, обер-офицер Свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, как тогда назывался Генеральный штаб, имел репутацию среди сослуживцев и начальства серьёзного, здравомыслящего молодого человека. Ведь он был офицер-квартирмейстер, а не какой-нибудь там драчун-гусар или пехотный служака, думающий только о начищенных сапогах да о смазливой рожице юной соседки. Отнюдь нет! Ведь всем известно, что офицеры квартирмейстерской части обладают таким широким кругозором и таким глубоким знанием военной обстановки, что нередко и полковники в строевых частях им в подмётки не годятся, не говоря уже о прочей, не совсем трезвой дни и ночи напролёт офицерской публике.

Снег громко похрустывал под сапогами, может быть, излишне горделиво улыбающегося прапорщика. Но кто бы из вас, любезный читатель, не задрал бы носа, если бы вам было только семнадцать лет и вы любили и гордились своей военной профессией, а ваша стройная фигура затянута в элегантный тёмно-зелёный офицерский мундир, на чёрном воротнике и обшлагах которого красуется золотое шитье в виде переплетённых пальмовых листьев, а на левом плече сияет золотой эполет, на правом — витой из золотого шнура наплечник с аксельбантом. Правда, сейчас весь этот армейский шик был закрыт светло-серой офицерской шинелью, но какое это имело значение для горделивого юного самосознания, ведь стоит только скинуть серое сукно — и перед очами удивлённого и восхищенного мира во всём великолепии предстанет красавец офицер, к тому же являющийся пусть пока и маленькой, но извилинкой мозга армии, как справедливо называют Генеральный штаб.

Несмотря на то что мартовское солнце уже начало заметно пригревать и с карнизов крыш свисали длинные сосульки, мороз ещё изрядно покусывал уши, которые не могла спасительно укрыть чёрная офицерская шляпа. Султан на самой верхушке из чёрных петушиных перьев с примесью оранжевых задорно подрагивал при каждом шаге молодого офицера.

   — Этак мы сами в сосульки превратимся, ваш бродь, — ворчал денщик Дениска, долговязый нескладный малый, спешивший за прапорщиком.

   — А ты быстрее ногами передвигай, так и не замёрзнешь, — ответил Муравьёв и ускорил шаг.

Снег продолжал весело хрустеть под каблуками сапог, через полчаса уже подходили к Семёновским ротам.

   — Сейчас у портного отогреешься, пока я мундир с новой шинелью примеривать буду, — выходя на огромный Семёновский плац, окружённый казармами и другими казёнными каменными домами светло-жёлтого цвета, бросил прапорщик денщику.

Но, как оказалось, ещё не скоро согрелись Денис и его хозяин. На огромном Семёновском плацу император инспектировал Измайловский и Литовский полки второй бригады гвардейской пехотной дивизии. Николай Муравьёв остановился и стал внимательно смотреть на столь внушительное зрелище. Хотя и не любил парадов, и презирал про себя всех этих строевиков, на прусский манер видящих ревностное отношение к службе только в муштре солдат, в доведении до автоматизма всех манипуляций с ружьём и прочих фрунтовых штучек. Как будто главное для военных — это красиво пройти перед очами начальства. Именно отец заложил в сыновьях отвращение к плац-парадной традиции. Николай Николаевич Муравьёв-старший сам преподавал военные науки детям, всё время предупреждая их об опасности сведения военного дела к казарменной замкнутости.

«Кругозор офицера должен быть шире границ плаца и стрельбища!» — не уставал повторять он. И это в то время, когда в русской армии буквально царила парадомания. Ведь не секрет, что император Александр был просто одержим бесом плаца.

Вот и сейчас вся инспекция войск перед боевым походом свелась у императора к осмотру парадной формы гвардейцев. В окружении многочисленной свиты расхаживал Александр Павлович вальяжной походкой по плацу перед построенными поротно гвардейцами и с удовольствием рассматривал их кивера, свисавшие по бокам белые эштикеты, причмокивая губами, любовался на то, как сидят мундиры на рослых, стройных гвардейцах первых, гренадерских рот. По правую руку от царя шагал высокий, широкоплечий бригадный командир Ермолов Алексей Петрович. В его облике было нечто львиное. Огромного роста, богатырского сложения, с крупными красивыми чертами лица, между сдвинутых густых бровей виднелась глубокая складка. Смотрел смело в глаза императора и не выпячивал грудь, не выгибал угодливо спину, как делали это почти все окружающие царя, а шёл лёгкой свободной походкой, чуть подрагивая левой ногой, затянутой в белые лосины; был похож огромным телом на застоявшегося молодого и сильного породистого жеребца, готового в один миг сорваться и пуститься галопом. И только это подрагивание выдавало напряжённое ожидание. А император с удовольствием переводил взор с солдат и офицеров на их командира. Видно было, что ему нравится этот красивый, самоуверенный генерал. Царь с улыбкой вспомнил, что брат Константин Павлович, командовавший гвардейским корпусом, недавно сказал про Ермолова: