И вот наступила та ночь с 11-го на 12-е марта 1801 года, которая потом долгие десятилетия возникала в ночных кошмарах больной совести многих участников этой дворцовой «революции». Роковое событие случилось, но главные заговорщики не были свидетелями страшного момента убийства. Граф Панин попал в опалу и был выслан из столицы ещё осенью, а у барона Палена хватило ума послать вперёд простых исполнителей, а самому контролировать переворот из-за кулис, появившись на сцене, когда вся грязная работа была уже выполнена.

В эту ночь император долго не мог заснуть, ходил по спальне в Михайловском замке в халате и ночном колпаке и думал. Его неотступно глодала одна мысль: прав ли он, отстраняя сыновей от всякой возможности взойти в будущем на престол? Ведь царь задумал сделать наследником племянника императрицы Марии Фёдоровны, принца Евгения Вюртембергского, тринадцатилетнего мальчишку, женив его на дочери Екатерине. До только что прошедшего дня был уверен в этом решении. Но вот сегодня после обеда император зашёл в детскую к сыновьям, малолетним Николаю и Михаилу. Павел Петрович в хорошем расположении духа даже поиграл с ними в жмурки, а потом, переводя дыхание, плюхнулся в кресло. Четырёхлетний Николай подбежал к нему и спросил:

   — Почему вас, папа, называют Павлом Первым?

   — Потому, что до меня не было другого государя, носившего это имя, — ответил улыбаясь царь.

   — Тогда я буду Николаем Первым?

   — Да, если будешь царствовать, — произнёс Павел Петрович, и тут до него только дошло, что он всё время думал об угрозе, исходившей для него от старших детей: Александра и Константина. Но в чём провинились эти младенцы?

Император долго задумчиво смотрел на стоявшего перед ним очень высокого для своих четырёх лет сына и почему-то вспомнил того мальчугана, который так лихо маршировал по дорожке Летнего сада прошедшей весной. Его ведь тоже звали Николаем. При умелом воспитании из обоих уж точно могли получиться отличные военные. Царь знал, что его сын обожает играть, как и он сам в детстве, в солдатики и бить в барабан.

«Будущее за этими Николаями, — подумал Павел Петрович, выходя из детской. — Мой Николай будет приказывать, а тот, Муравьёв — так, кажется, его фамилия, — выполнять его приказания. Так кто же дал мне право вмешиваться в этот естественный процесс, при четырёх родных сыновьях призывать на русский престол никому не известного немецкого принца и создавать, по сути дела, новую династию?» — думал царь и нервно шагал по ковру, разложенному посередине просторной спальни.

Но так и не пришёл ни к какому новому решению. За окном в голых ветвях деревьев вдруг громко, пронзительно закаркало воронье, сбившееся в большую стаю. Царь и не подозревал, что птиц вспугнули его будущие убийцы, приближающиеся тихими шагами к Михайловскому замку. Усталый Павел Петрович лёг в постель и заснул.

Проснулся от шума множества шагов, к спальне явно кто-то приближался. И это был не караул. Царь сам сегодня снял с поста у дверей его покоев конногвардейцев, которыми командовал полковник Саблуков.

«Почему я это сделал? — вдруг спросил сам себя император и вскочил с кровати, озираясь вокруг испуганно. — Да, вспомнил: Палён мне нашептал, что конногвардейцы все сплошь якобинцы. Я и выпроводил их».

И тут перед Павлом всплыла картина того эпизода в коридоре, когда он отсылал караул.

«Что-то меня насторожило, но тогда я не придал этому значения. Что же это было? Ах да, глаза полковника Саблукова, который смотрел так странно на меня, когда получал приказание удалиться из замка, как будто прощался со мной. В его глазах был и укор, и какое-то немое предостережение, и печаль человека, который подчиняется непреодолимому року. Так что же говорили мне эти глаза? — судорожно думал император, глядя на дверь, за ней происходила какая-то возня и слышался шум голосов. — Да ведь меня пришли убить, — вдруг сразу, в один момент понял император. — И глаза Саблукова предупреждали меня об этом! Я оскорбил и отослал единственно верного мне человека! Господи, что я наделал!» — уже стонал Павел Петрович и метался по спальне.

Когда заговорщики ворвались в спальню, в кровати никого не было. На первый взгляд комната вообще казалась пустой. Идущий впереди заговорщиков высокий красавец Платон Зубов, последний фаворит Екатерины Второй, испуганно вскрикнул:

   — Его здесь нет, он убежал! Господи, нам конец!

Но к кровати подошёл высокий генерал Беннигсен, ганноверский немец и друг барона Палена, потрогал подушку и простыни.

   — Кровать тёплая, он только что встал, значит, он здесь, уйти из спальни можно только через эту дверь, в которую мы вошли. Ищите! — проговорил он с сильным немецким акцентом.

   — Да вот он, спрятался за ширмой, — проговорил полковник Яшвиль и приволок за шиворот императора к кровати.

   — Вы арестованы, — проговорил генерал, вынув из ножен шпагу и приставив её к груди Павла Петровича.

   — Арестован? Что значит арестован? И...и... за что? — выкрикнул сиплым голосом царь.

   — Вашему царствованию наступил конец, — холодно и размеренно, как автомат, проговорил немец, добавив: — Подпишите немедленно акт об отречении! — И обратился к стоящему рядом Платону Зубову: — Давайте быстрее вашу бумагу.

   — Об отречении? Никогда! Я ничего не подпишу! — дрожащими губами вымолвил Павел.

   — Да чего вы с ним церемонитесь, — прорычал подошедший к ним вплотную очень высокий офицер. Это был Николай Зубов, брат фаворита. От него сильно разило спиртным. В руках он сжимал золотую табакерку императора, которую только что машинально взял со столика у кровати. — Да он сейчас любую бумагу подпишет, а завтра нас всех на дыбу и на плаху! — закричал он, хватая за лацканы халата Павла Петровича. По иронии судьбы именно Николай Зубов четыре года назад привёз в Гатчину известие, что Екатерина находится при смерти, и, объявив трагическую и радостную для сына новость, кинулся перед ним на колени.

   — Пошёл вон! — рявкнул император и попытался ударить его в лицо, но не дотянулся: Николай Зубов был высок.

   — Ах ты, гад, он ещё дерётся?! — задыхаясь от злобы, просипел Зубов и ударил в висок Павла Петровича табакеркой, судорожно зажатой в руке.

Царь рухнул на кровать.

   — Кончайте его, — проговорил пьяный громила в офицерской форме и отступил в сторону.

Один из офицеров снял с себя шарф, который они носили на талии, и накинул его на шею государю. Раздалось хрипение и стоны, прерываемые пронзительными криками отчаянно борющегося за жизнь человека. Павел Петрович с силой задёргал руками и ногами в предсмертной судороге. Все присутствующие сгрудились вокруг кровати, словно свора хищников, опьянённая видом предсмертных мук своей жертвы.

   — О боже, как кричит этот человек! — нервно барабанил по стеклу длинными и холёными пальцами стоявший у окна, спиной к отвратительной сцене, Платон Зубов. Он весь дрожал мелкой дрожью. — Это невыносимо! — вскричал он и выбежал, зажимая уши, из спальни.

Генерал Беннигсен ничего не говорил, а просто не спеша удалился из мрачной, освещаемой только одной свечой комнаты. За его спиной хрипы и стоны становились всё глуше и глуше.

Последнее, что увидел внутренним взором умирающий император Павел Петрович, были глаза Саблукова, печально и неотрывно смотревшие на него. Затем чёрная пелена заволокла всё.

А его сын Александр Павлович сидел в это время в спальне, в кресле у кровати, где лежала, открыв глаза, его супруга Луиза. Оба напряжённо молчали, вслушиваясь с испугом и надеждой в любые звуки, доносившиеся до них. Цесаревич был без мундира, в белых штанах и жилете, перетянутом голубой лентой. Он нервно подрагивал носком правой ноги, не спуская глаз с закрытой двери, когда к ним в спальню ворвался молоденький офицер из Семёновского полка, вдрызг пьяный, и весело проорал:

   — Ваше императорское величество, поздравляю с наступившим вашим царствованием и первый присягаю вам на верность!