На следующий день, 13 июня, в войска был разослан вслед за приказом Барклая де Толли и царский приказ со знаменитым манифестом о начале войны с Францией. Написаны они были ревнителем старорусской словесности и искренним, но весьма шумным патриотом вице-адмиралом Александром Семёновичем Шишковым, которого царь назначил своим государственным секретарём перед самым отъездом в Вильно.

Как только приказы и манифест были получены в штабе 5-го Гвардейского корпуса в Видзах, начальник штаба полковник Курута собрал подчинённых и пригласил адъютантов великого князя в просторную комнату. Все были серьёзны, подтянуты и в бодром, приподнятом состоянии духа. Война началась!

Дмитрий Дмитриевич зачитал приказ царя. С волнением слушал Николай Муравьёв слова: «...Воины! Вы защищаете веру, Отечество, свободу. Я с вами. На начинающего Бог». А в манифесте его потрясла эффектная концовка, прямое обращение императора. «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моём», — заверил народ царь.

— Ну, а теперь нам надлежит приступить к прямому исполнению своих обязанностей уже в военное время, господа, — проговорил полковник Курута. — От главнокомандующего получен приказ: нашему корпусу намечен маршрут отхода в направлении к Свенциянам. На вас как квартирмейстеров сейчас возлагается самая ответственная задача на этом этапе войны. Вы должны вести колонны войск по указанным вам маршрутам точно и в сроки, указанные в приказах командования. Вам надлежит тщательно и продуманно составлять дислокации для прибывающих полков и вовремя размещать их по квартирам. Вам также поручается подготавливать дороги и мосты для прохода наших частей вместе с пионерными и понтонными ротами. От всего этого зависит состояние наших войск, их боеготовность. Мы отступаем для того, чтобы соединить силы нашей 1-й армии и 2-й, как вам известно возглавляемой генералом от инфантерии Багратионом, а также для того, чтобы найти подходящее место, где мы сможем дать генеральное сражение французам. Не забывайте также, господа, что вы не только ведёте колонны, но и наблюдаете за выполнением приказов вышестоящих начальников по корпусу. Можно сказать, что вы око государево в нашем войске, поэтому будьте вдвойне бдительны в это ответственное для всех нас и для нашей Родины время.

Дмитрий Дмитриевич вздохнул и начал отдавать приказания каждому офицеру. Вскоре в штабе уже никого не осталось, все разъехались с конкретными поручениями. Начались и для Николая Муравьёва его первые военные будни, трудная служба младшего чина по квартирмейстерской части. На следующий же день, получив приказание вести гвардейский Семёновский полк, поскакал к деревне, указанной ему на карте. У неё было забавное название — Клуши. Ждать пехоту пришлось довольно долго. Было раннее утро. Туман стоял в лесных лощинках. Начал накрапывать дождик. Вскоре подошла головная колонна. Представившись командиру полка, Николай повёл семёновцев по указанному в штабе маршруту. Сначала шли с песнями, но потом дождь усилился, и, промокнув до нитки, сжав зубы, солдаты шли беспрерывно в продолжение одиннадцати часов. За день отмахали пятьдесят вёрст. Как выяснилось на привале в конце дня, сорок человек заболели, а один умер. И пошли дни за днями один похожий на другой, как братья-близнецы. Утомительный переход сменялся другим. Вместе со всей армией двигался на восток и молоденький прапорщик. Лицо Николая почернело от загара. Он похудел. Целый день в седле или пешком, а довольствоваться частенько приходилось водой да хлебом, ночевал на биваках у костра, укрывшись прожжённой шинелью.

Так началось длительное, томительное отступление, которое задумал упрямый Барклай де Толли, но безропотно выполнять которое было трагически трудно каждому русскому офицеру и солдату, ведь приходилось отдавать чужеземцам свою землю, частицы Родины. Все эти умно задуманные и объективно спасительные манёвры приходилось выполнять не просто по какой-то там карте на столе главнокомандующего, а по сердцу каждого русского воина. Этого-то и не учёл умный, но ограниченный Барклай де Толли. Не могли и не хотели отступать по своей земле русские люди без боя. А им только обещали, что сражение ожидается со дня на день. Поэтому-то и прозвали солдаты Барклая Болтай Да И Только. Что же делать, нужно было и эту чашу национального позора и терпения испить до дна. Но недаром русский солдат считался лучшим в мире, и это вынес на своих плечах. Шёл, пожалуй, самый трудный этап войны.

А в это время Николай Муравьёв с красными глазами, припухшими от постоянной бессонницы, в прожжённой у бивачных костров шинели и в уже драных сапогах шёл по серо-зелёному ржаному полю, раздвигая высокие мокрые колосья руками. Вокруг ни души. Дождь почти прекратился. С неба, затянутого лиловыми тучами, уже не падали тяжёлые капли, а только чувствовалась сырая холодная мокрядь, стоящая вокруг полупрозрачным облаком. Остро пахло влажной землёй и зеленью. Смеркалось. Неподалёку он увидел огни.

   — И куда его забросила неладная? — Прапорщик тоскливо озирался вокруг.

Сегодня утром занимался починкой небольших мостов. Местные мужики, в основном бедные белорусы, работали неохотно, готовые в любое мгновение, только отлучись на минутку офицер, сигануть по кустам, как зайцы. Заморены они были сверх меры. Но дорогу готовить для колонн гвардейского корпуса было необходимо. Поэтому Николай, сжав зубы, заставлял поселян в грязных свитках и дырявых лаптях работать как можно быстрей. Только он закончил обустраивать отведённый ему участок дороги, как приехал на ободранной бричке, явно конфискованной только что на каком-то фольварке[14], полковник Курута. На козлах сидел степенный камер-лакей великого князя Пономарёв, одетый в коричневый сюртук, обшитый серебряным галуном.

   — Садитесь, Николай Николаевич, — пригласил его в бричку грек. — Поедемте, нужно срочно составить дислокацию для первой кирасирской дивизии. Она уже на подходе.

Вскоре они приехали к просторному ржаному полю. Курута показал своим кривым, длинным пальцем:

— Вон деревня, идите туда, выясните, какие есть населённые пункты вокруг, составьте дислокацию и быстренько сюда на дорогу — дожидайтесь и встречайте полки.

Как только прапорщик слез, Дмитрий Дмитриевич поворотил свою бричку и уехал. Так и остался Николай в чистом поле, в первый раз занимаясь таким нелёгким делом, как дислокация целой кавалерийской дивизии. Молодой офицер постоял, тоскливо огляделся, выругался и пошёл через ржаное поле к виднеющейся неподалёку деревеньке. Делать было нечего: тут или пан, или пропал! Не церемонясь, он быстренько пересчитал и записал количество дворов, взял чуть ли не с боем у зажиточного сябра лошадь и отправился в соседнюю. Так, галопом, заморив крестьянскую низенькую лошадёнку, Николай обскакал округу, затем составил списки деревень и только расписал их по полкам, как услышал требовательный звук трубы. Конница приближалась. Он выбежал ей навстречу на совсем уже тёмную просёлочную дорогу. Слышался гул по земле множества копыт и хлопанье палашей по крупам лошадей.

Впереди на чистокровном английском гнедом скакуне ехал усталый и мрачный великий князь Константин Павлович. Муравьёв доложил о готовой дислокации. Слуга Денис подвёл прапорщику его лошадь. А вокруг уже столпились адъютанты. Каждому не терпелось узнать, где же они наконец-то смогут напиться чаю с ромом и завалиться спать, — одуревшие от усталости, о большем они и не помышляли. Николай показал им мызу, отведённую под штаб и для великого князя и поехал с записками к командирам полков. Как ни искал глазами по сторонам прапорщик, никак не мог найти своего непосредственного начальника: хитрый грек, чуя, что тут обязательно случится какая-нибудь накладка у его ещё неопытного подчинённого, спрятался где-то в колонне от потенциального гнева уставшего и недовольного этим тоскливым отступлением командира корпуса. Только Николай раздал записки и полки, свернув с дороги, двинулись к своим селениям, а сам молодой квартирмейстер, удовлетворённо переводя дух, направился отдохнуть, как он услышал уже хорошо знакомый голоса цесаревича.