Победоносное посольство, потеряв только двух солдат и одного казака убитыми, долго не задерживалось на поле сражения и, после того как доктора перевязали нескольких раненых, отправилось благополучно в путь и через два часа уже въезжало во дворец в Уджане. Здесь, в течение месяца любуясь на живописные, чуть аляповатые росписи на побелённых стенах, изображающие в беспорядке восточных и европейских красавиц, куропаток, собачек и уток вперемежку со сценами сражений персидских войск с северным соседом, в которых русские головы летят с плеч, хотя по иронии судьбы все они были проиграны воинами Аббас-мирзы, русские дипломаты, залечив раны и отдохнув от острого политического противостояния с губернатором Азербайджана, дошедшего до рукопашной, начали готовиться к переговорам с шахом.

А в начале июля русское посольство благополучно подъехало к урочищу Саман-архи, что в десяти вёрстах от летней шахской резиденции Султанин, и разбило лагерь на берегу довольно широкой по местным понятиям реки Зенган-чая, текущей медленно, что тоже необычно для этой горной страны, по обширной долине. Напротив русского расположился персидский лагерь. И вскоре генерал Ермолов начал неспешные, но настойчивые дипломатические переговоры с Мирзой-Абдул-Вехабом, государственным секретарём при шахе.

Описав красочно всё то, с чем столкнулось русское посольство в Тебризе и особенно после него, русский генерал заявил ошарашенному персу, что если он столкнётся ещё хоть с одним враждебным действием со стороны персов или заметит малейшую холодность в приёме его шахом, то, охраняя достоинство своего императора, он предупредит объявление войны персидской стороной и не кончит её, пока не подойдёт к Араксу и прочно не утвердит по нему границу между Россией и Персией. Заявление главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом произвело большое впечатление на государственного секретаря шаха. Он долго извинялся и рассыпался в восточных любезностях. Когда же узнал конкретные имена замешанных в неслыханной дерзости — покушении на жизнь дипломатов дружественной державы — и понял, что нити заговора тянутся к Мирзе-Безюргу и самому Аббас-мирзе, он быстро свернул переговоры, согласившись на все русские требования, и поспешил к шаху, который уже покинул Тегеран и, как всегда, с большой помпой и придворной суетой направлялся в свою летнюю резиденцию в Султанин. А довольный Ермолов, потирая руки, спокойно ожидал встречи с Фатх-Али-шахом, поставленным в безвыходное положение: он должен был либо принимать русские требования об окончательном закреплении за ними азербайджанских северных ханств, включая и Карабахское, присоединение которого к Российской империи оспаривалось персидской стороной, об установлении дипломатических отношений и обмене постоянными посольствами и, наконец, о полном и безоговорочном признании всех пунктов Гюлистанского мирного трактата 1813 года, либо начинать войну, к которой, как это отлично понимал шах и его приближённые в Тегеране, в отличие от злобного и недальновидного наследника престола Аббас-мирзы, Персия была совершенно не готова.

Почти через месяц, 31 июля 1817 года, Фатх-Алишах принял русского посла в своей летней резиденции в Султании. Это была очень длинная и нудная церемония. Но русский посол и его свита вошли в палатку владыки Персии в сапогах, а не в красных чулках, и вели себя по-европейски, с достоинством, а не как жалкие просители шахских милостей. Ермолов сидел в кресле, поставленном напротив трона, и вставал, когда обращался к шаху.

Николай хорошо запомнил тот момент, когда он среди прочих офицеров подошёл к трону.

   — Штабс-капитан Муравьёв, лучшего дворянского происхождения, служит в гвардейском генеральном штабе, — представлял его Ермолов.

   — Почитаю себя счастливым явиться перед повелителем Ирана, ибо предпринял столь далёкое путешествие единственно с целью узреть великого монарха, прославившегося мудростью и миролюбием, — заявил громко Николай на татарском (азербайджанском) языке, который уже довольно хорошо освоил.

Шах, отлично понимая этот язык, ведь он происходил из тюркских кочевников-каджаров, улыбнулся, болтая ногами в белых, чуть спущенных, великоватых ему чулках, что очень комично выглядело по контрасту с богатейшим кафтаном, сплошь усеянным драгоценными камнями.

   — Русский офицер обладает острым умом, если успел выучить наш язык так быстро, — благосклонно кивнул шах и с интересом посмотрел на невысокого молодого человека с крупной головой и живыми, блестящими глазами, озорно выглядывающими из-под крупного лба.

   — Я меньше года на Кавказе, но всё время путешествовал, чтобы увидеть красоты Востока своими глазами.

   — А что вам понравилось больше всего в моей стране?

   — Люди Персии, Ваше Величество, с ними интересно и разговаривать, и пировать, вместе слушая и наслаждаясь поэзией Омара Хайяма, Хафиза и Саади.

   — Ну что же, молодой человек, — улыбнулся шах, — вы на верном пути, только поменьше пируйте, а побольше слушайте мудрых людей и красивых и умных стихов.

Вскоре первая аудиенция русского посла у шахиншаха Ирана закончилась, и все вернулись в свои палатки. Наступила ночь. Муравьёв, как обычно, проверил посты и, усевшись на армейский барабан у отброшенного полога своей палатки, курил лениво трубку и размышлял. Восток производил на него двойственное впечатление. С одной стороны, его влёк к себе этот экзотичный, полный пряных ароматов, необычных и ярких красок мир, с другой — поражал контрастами: рядом соседствовали утончённость высокой, многовековой культуры и грубость, грязь, нетерпимость, всеобщее рабство.

   — Где же вся эта восточная роскошь, мудрость и красота? Неужели меня просто обманули книги множества путешественников, которых я с такой жадностью наглотался в детстве?

Николай всмотрелся в огни огромного лагеря, разбитого вокруг шахского дворца, невысокого двухэтажного кирпичного здания. Несмотря на глубокую ночь, до слуха штабс-капитана долетали обрывки ругани персидских часовых, сарбазов, со своими офицерами, лай собак, рёв верблюдов и ослов, ржание коней и, утомительно-несносное на европейский вкус, гортанное, рыдающе-молящее и порой переходящее в дикий крик пение сазандаров[24] под звуки чианур и барабанных трелей. И всё это непонятным образом волновало душу Муравьёва.

«Нет, по клопам и блохам в старых коврах в комнатах караван-сараев нельзя судить о Востоке. Он многолик, как, впрочем, и сама жизнь, и загадочен. И то, что его прелесть проникла мне в душу, как ароматные, такие сладкие и дурманящие облачка дыма из кальяна, это точно. Теперь, где бы я ни был, вспоминать с тоской этот мой Восток я буду всегда!»

Николай, улыбаясь и зевая, выбил о каблук сапога из кривой, короткой трубки остатки пепла, встал, потянулся и удовлетворённо взглянул на звёздное небо, на чернеющую неподалёку башню минарета и высокий тополь, дрожащий в лиловой темноте от порывов прохладного ночного воздуха, дующего с гор.

В то время как Ермолов вёл настойчивые переговоры с шахскими чиновниками в Султании, жёстко отбивая все их попытки тихой сапой аннулировать некоторые статьи Гюлистанского мирного договора, в Тебриз наследнику персидского престола Аббас-мирзе пришло разгневанное письмо отца. В нём шах грозил смертью всем, замешанным в покушениях на жизнь русского посла, объявляя при этом безмозглыми идиотами тех, кто в данный момент стремится к войне с могущественным русским соседом, имея всего несколько неплохо стреляющих орудийных расчётов и толпу сарбазов, улепетывающих при первом же выстреле русских пушек или ружей. В заключение разгневанного письма Фатх-Али-шах задавался вопросом: а правильно ли он поступил, выбрав среди своих сыновей наследником именно Аббас-мирзу? Не стоит ли изменить это, может быть, ошибочное решение?