Через два часа цесаревич получил конверт с предписанием немедленно покинуть армию и отправиться в Петербург. А Николай на следующий день уже представлялся Толю, под командование которого его перевели. Недаром Муравьёв не любил немцев. Полковник оказался заносчивым грубияном. Заявил, что в штабе у Куруты квартирмейстеры ничего не делали, но зато он уж им сачковать не позволит. Николай был возмущён до глубины души, но, сжав зубы, продолжал служить так же ревностно, как это делал и раньше. В эти жаркие августовские дни на прапорщика Муравьёва свалилось и новое испытание. Тяжело заболел тифом лучший друг, тоже обер-офицер квартирмейстер, земляк, москвич Михаил Колошин. И вскоре его уже пришлось похоронить неподалёку от большой дороги под Вязьмой. Стоя над свежей могилой, Николай простился со своей довоенной юностью. Навстречу шли главные испытания войны.

22 августа 1812 года офицеры Генерального штаба, проехав по новой Смоленской дороге через село Бородино, остановились в селении Татариново, в большом крестьянском сарае. А на следующий день все сотрудники штаба главнокомандующего участвовали в обустройстве позиции для генерального сражения. Приближался главный день для русской армии за всю эту войну, а для многих солдат, офицеров и генералов и последний. Их ждал мрак небытия и вечная слава в памяти потомков. И как бы предвещая это, над Кутузовым, осматривающим место самого крупного сражения, в котором он когда-либо участвовал за всю свою долгую военную жизнь и которое — он это предчувствовал — обессмертит его имя, высоко в прозрачном бледно-голубом августовском небе появился орёл и долго плыл, чуть покачиваясь, в тёплых потоках воздуха над головами русских воинов. Второй раз великого русского полководца осенит могучими, вещими крылами царственная птица в день его похорон в Петербурге. Но это произойдёт только в следующем году, а пока полководцу только ещё предстояло выполнить свою великую миссию.

На следующий день, 24 августа, в восьми километрах западнее от расположения русских войск на Бородинском поле раздались звуки артиллерийской канонады. Это вёл тяжёлый арьергардный бой отряд генерал-лейтенанта Коновницына. В это же время на правом берегу речки Колочи, текущей не спеша рядом с новой Смоленской дорогой, русские бородатые ратники Московского ополчения срочно возводили редут. Неподалёку от деревеньки Шевардино слышны были удары кирок и ломов о твёрдый и каменистый грунт кургана, крепкая ругань и громкие приказы обер-офицеров сапёрного и пионерного полков, указывающих ополченцам, куда высыпать на бруствер землю, которую они приносили на носилках с соседнего поля. Раздался топот копыт, рядом со строящимся укреплением остановился всадник. Это был Николай Муравьёв. Он легко соскочил с коня и, отдав повод одному из ополченцев, взбежал на вершину кургана. Здесь, на высоте, в знойное августовское утро тёплый воздух приятно пахнул полынью и высыхающими, не убранными хлебами. Николай, одетый в потрёпанный тёмно-зелёный общеармейский сюртук с перетянутым через плечо поперёк груди офицерским шарфом в подражание Кутузову, снял прожжённую чёрную треугольную шляпу и, вытирая вспотевший крутой загорелый лоб, осмотрелся.

   — Михаил Илларионович приказывает ускорить работы, — обратился он к невысокому, полному штаб-офицеру сапёрного полка, наблюдавшему за подчинёнными. — На подходе уже дивизия Неверовского и батарейная рота, им надо занимать позиции.

   — Господи, ну почему у нас, сапёров, судьба такая? — всплеснул руками штаб-офицер, вытирая большим коричневым платком круглое лицо в веснушках. — Нет чтобы заранее задачу поставить и обеспечить всем необходимым. А то ведь вы в штабах своих в последний момент перед сражением спохватитесь: нужно на особо опасном направлении возвести укрепления, приказ в руки полковнику Богданову и — вперёд, чтобы из зубов кровь, а к утру редут должен стоять! Но ведь настрочить бумажонку легко. А как, я вас спрашиваю, господа штабные, полковник Богданов выполнит приказ, когда у него ни рабочей силы, ни шанцевых инструментов — ни шиша в наличии? А? Этот болтун московский генерал-губернатор Растопчин, вместо того чтобы афишки свои дурацкие сочинять, лучше бы вовремя лопаты с ломами да кирками в армию прислал из Первопрестольной. А то вот пришли бородатые мужички с голыми руками, а тут грунт до того каменист и твёрд, что и кирки наши сапёрные ломаются. Пока мы им всё нужное собрали...

   — Господин полковник, вы слышите? — нетерпеливо прервал его и показал нагайкой на запад прапорщик, откуда раздавался звук приближающейся артиллерийской канонады. — Французы уже на носу, а у вас ещё ничего не готово. А вон, — Николай обратился на восток, — батарейная наша рота приближается, ей уже надо занимать позиции, а куда, спрашивается, орудия устанавливать?

   — А ну быстрей, — заорал во всю свою охрипшую глотку сапёрный офицер на подчинённых, — бегом шевелитесь, бегом! Вы что, не понимаете, что здесь сейчас или французы окажутся — так они вас всех, как собак, переколют штыками и перестреляют, или наши артиллеристы, и это отнюдь не лучше, потому что они вас просто живьём слопают, ведь им же пушечки свои некуда поставить. Внутрь валов, я вам говорю, внутрь землю сыпьте! Внутреннюю плоскость укрепления поднять надо, а то они и противника не увидят из-за этого бруствера, — чуть не плакал толстый сапёр. — Заставь дураков Богу молиться, так они себе лбы порасшибают, идиоты. Ну куда вы столько навалили? — размахивал руками и суетливо бегал по вершине редута полковник Богданов.

А французы с запада и наши пехотинцы и артиллеристы с востока неумолимо приближались. Через несколько часов здесь уже завязался упорный бой. За ним с высокого кургана у Семёновских флешей, которые ещё только возводились, наблюдал Кутузов. Он сидел на деревянной скамеечке, которую за ним постоянно носил конвойный казак, в коротком тёмно-зелёном, довольно обтрёпанном сюртуке, расстёгнутом на груди, на голове фуражка без козырька с красной тульёй. Главнокомандующий внимательно следил за ходом сражения в подзорную трубу. К нему то и дело подбегали адъютанты, быстро докладывали и снова исчезали.

   — Ого, с трёх сторон нажимают, — проговорил Михаил Илларионович и добавил, обращаясь к генералу Багратиону, стоящему рядом: — Пётр Иванович, ты подтяни поближе парочку пехотных дивизий и оставь их пока в резерве, а вот поближе к вечеру, если наших потеснят — а судя по тому, как противник рвётся вперёд и подбрасывает всё новые и новые силы, он это в конце концов сделает, тем более что три пехоты дивизии они уже согнали на это дело, — так вот, когда наших-то потеснят, тогда и бросишь резерв на подмогу Горчакову, но бога ради, не раньше, не раньше, батюшка ты мой. Продержаться на редуте надо до глубокой ночи, чтобы эти прыткие французишки не зашли нам за левый фланг, пока у нас здесь флеши не построят, ну а уж ночью я пришлю приказ отходить.

   — Я гренадер Мекленбургского и Воронцова подтяну, — ответил Багратион, кивая своим длинным носом. — А может, и кавалерии ещё подбросить, а то вон поляки от Утицкого леса уж больно нагло лезут?

   — Хватит кавалерии, хватит, батюшка, вон кирасиров целая дивизия да драгунов полка четыре, ну, куда, голубчик ты мой, ещё-то? — замахал полными белыми ладонями Кутузов и посмотрел насмешливо и опасливо одновременно на нетерпеливо переминавшегося рядом командующего 2-й армией. — Знаю я твой горячий характер, знаю, Пётр Иванович, дай тебе волю, так ты прямо сейчас и начнёшь генеральное сражение вокруг этого редутика.

   — А чего тут тары-бары разводить, — мотнул головой Багратион, как породистый жеребец, которому всадник не даёт броситься с места в галоп, натягивая узду. — Врезать бы по этой сволочи, пока они в боевые порядки не развернулись, вот этим фланговым-то ударом через Утицу, по старой Смоленской дороге. Посмотрел бы я, как они повертелись в этом случае.

   — Остынь, голубчик, остынь, навоюешься ещё, успеешь, — улыбался Михаил Илларионович, — вот завтра подготовимся получше к бою, а уж послезавтра и начнём с Богом, — перекрестился главнокомандующий и снова стал внимательно осматривать поле боя, затянутое серебристыми клубами порохового дыма.