Поэтому-то и был он сейчас так задумчиво сумрачен. Чутьё отличного математика и опытного полководца подсказывало, что он пускается в такое предприятие, где слишком много неизвестных факторов, которые невозможно ни предвидеть, ни контролировать. А это означало, что он опять безоглядно полагается на свою счастливую звезду. Не слишком ли это опрометчиво в его-то годы и с его-то опытом?

— А, нечего скулить, — проворчал корсиканец себе под нос и задорно погромче произнёс выражение, уже ставшее знаменитым и известным миллионам: — Главное — это ввязаться в бой, а там будет видно. — И как можно увереннее добавил: — Победу я всё же вырву! — резко повернул послушного коня и поскакал с холма вниз, к реке.

Арабский скакун мягко шёл рысью по берегу, заросшему низкой и сочной травой, пучками арники и черники. Вдруг из густых кустов бересклета и можжевельника вылетел прямо ему под ноги крупный серый заяц и, прижав большие уши к спине, понёсся как бешеный куда-то по берегу. Конь, испуганно фыркнув, резко и внезапно для седока шарахнулся в сторону. Император не удержался в седле и тяжело, как куль с мукой, рухнул в заросли вереска. Начальник штаба Бертье, скакавший за ним, и командир уланского полка остановили лошадей на полном скаку. Конфедератка польского полковника слетела с головы. Бросив поводья, он кубарем скатился на землю, но помощь Его Величеству не потребовалась. Бонапарт уже поднялся с рыхло-песчаной земли, устланной к тому же мягким одеялом из травы и вереска. Морщась, потёр нижнюю часть правого бедра.

   — Всё в порядке, пустяки, — ворчал Наполеон, когда его адъютант подвёл к нему коня, а уланский полковник, испуганно-восторженно глядя на кумира всех поляков, услужливо держал левое стремя. — И никому об этом не болтать, — строго взглянув на окружающих, добавил на краткий миг поверженный великий полководец.

Коленкур, обер-шталмейстер императорского двора, встревоженно-печально глядя на патрона, подсадил его справа. Император грузно вскочил в седло и как ни в чём не бывало поскакал дальше.

   — Ужасное предзнаменование! Древние римляне ни за что не перешли бы реку! — пролепетал высоким, испуганным голосом у него за спиной кто-то из свиты, скачущей почти вплотную сзади.

   — Дьявол! — выругался Бонапарт. — Теперь начнут судачить, как старые клуши в гостиных Парижа. — Но и сам был неприятно поражён этим инцидентом. Как и все корсиканцы, Наполеон был чрезвычайно суеверен. Это падение на виду у всей свиты, да ещё в тот момент, когда сам лично выбирал места для форсирования армией Немана, было как острый нож, вонзённый в сердце. — Классический дурной знак! И надо же было такому случиться прямо перед самым началом кампании, — рычал от злости император, закусив нижнюю, пухлую губу.

«А может, и правда Всевышний предупредил меня не вступать в эти холодные и мрачные, но почему-то такие притягательные для того, кто хочет испытать судьбу, пустыни России?» — вдруг пронеслось в голове, но, сморщившись, как от зубной боли, упрямо проворчал сам себе под нос:

   — Ничего, не старая баба, чтобы раскисать от дурного знака!

Так с ним было всегда: Наполеон свирепел, когда натыкался на препятствия при достижении цели.

   — Каким же посмешищем я буду в глазах всей Европы, если из-за паршивого зайца отменю военную кампанию, в которой задействован — прямо или косвенно — почти миллион человек из всех стран континента. Чтобы рухнули из-за понюшки табаку, из-за нелепой случайности такие грандиозные планы?! Никогда! Пусть седобородый старикашка там, на небесах, заткнёт все свои дурные знаки себе же в задницу, — богохульствовал взбешённый полководец. — Наполеона ничем не остановить!

А Всемогущий только печально улыбался, глядя из голубой высоты утреннего летнего неба на копошившихся на земле глупых, самодовольных двуногих букашек.

Вечером этого же дня три роты лёгкой пехотной дивизии генерала Морана на лодках переправились на другой берег, встретивший их мёртвой тишиной да шелестом крыльев не пуганных человеком в этом глухом краю лесных и речных птиц. Под прикрытием егерей сапёрные части энергично взялись за дело. Солдаты сначала тревожно поглядывали вокруг. Вдали виднелись берёзовые и ольховые рощи и отдельно стоящие дубы. Из-за них пару раз показался разъезд казаков. В тёмно-синих мундирах и такого же цвета шароварах с алыми лампасами они как кентавры, слившись в одно целое с резвыми полудикими лошадьми с нестрижеными хвостами и гривами, скакали за деревьями, потрясая длинными красными пиками. Но потом и они скрылись. И теперь только коростели внезапно прерывали загадочную лесную тишину, выпархивая внезапно из кустов, и, резко хрустя крыльями, проносились над егерями, исчезая в медленно темнеющем над рекой воздухе. А по воде далеко разносились вскрики и команды понтонёров, удары молотков и топоров.

К утру три понтонных моста уже соединяли песчаные берега, поросшие невысокой серо-зелёной травой и редкими красноватыми кустиками вереска. И весь следующий день полк за полком, дивизия за дивизией, корпус за корпусом бесчисленными змеями колонн вползали на правый берег Немана. Шли уверенной поступью составляющие основную ударную мощь наполеоновской армии солдаты французской линейной пехоты в тёмно-синих мундирах, высоких киверах с позолоченными орлами и пышными синими султанами с красными кончиками. За ними тяжело шагали гренадеры в медвежьих шапках с малиновыми султанами, скакали тяжеловесные кирасиры в латах, гусары в алых ментиках, драгуны в касках с чёрными конскими хвостами. Все были радостно возбуждены. Тысячи и тысячи солдат, офицеров «Великой армии», с восторгом замечали своего героя-полководца в известной всему миру чёрной треуголке и в своём любимом мундире гвардейских егерей, картинно стоящего на вершине одного из холмов неподалёку от дороги, ведущей к понтонным мостам через Неман. Его встречали приветственными криками: «Да здравствует император!» И не только на французском, но и на немецком, польском, голландском, испанском, португальском и других языках. Почти всю Европу согнал надменный властелин в свою «Великую армию». Правда, в середине дня пылкий энтузиазм этой разношёрстной армады несколько охладился: прошёл холодный ливень с грозой. Все промокли до костей, но вскоре засветило солнце, и колонны снова зазмеились по песчаным дорогам Литвы, медленно, но неотвратимо продвигаясь всё дальше и дальше на восток навстречу лучезарной славе и богатой добыче, как казалось им всем — от маршала до солдата этой огромной армии. А невидимый для этих восторженных глупцов Всевышний с бледно-голубых небес продолжал взирать на них с печальной улыбкой.

В этот же день, когда французские войска переходили по слегка покачивающимся под их ногами понтонным мостам через Неман, военный министр Российской империи, главнокомандующий 1-й Западной армией, генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай де Толли спокойно сидел в своём кабинете в большом особняке в центре Вильно и писал приказ по войскам. Высокие окна кабинета, выходящие на уютную городскую площадь, были распахнуты. Тёмно-синие шторы слегка подрагивали на летнем ветерке. Только что прошёл дождь с грозой, и в комнате легко дышалось.

Министр склонил вытянутую, яйцеобразную голову с крупным лбом и голым, как пушечное ядро, черепом над столом, покрытым зелёным сукном. Он основательно трудился над приказом по войскам с призывом отразить нашествие легионов врагов и твёрдо противостоять дерзости и насилиям неприятеля. Приказ был исторический, это хорошо понимал Михаил Богданович. Поэтому и писал его сам, старательно выводя русские буквы, не доверяя это столь важное и ответственное в данный момент дело штабным офицерам. Конечно, по-французски или по-немецки дело пошло бы побыстрее, но ведь он главнокомандующий русской армией и его долг — и думать, и говорить, и писать в этот судьбоносный для его Родины момент исключительно по-русски. Уж что-что, а свой долг Михаил Богданович умел выполнять с таким железным, хладнокровным спокойствием, что казалось, ничто в мире не могло ему в этом воспрепятствовать. Он писал старательно, его продолговатое, всегда бледное лицо с крупным носом порозовело от напряжения. Но чем труднее было дело, над которым трудился, тем большее удовлетворение получал от него, когда заканчивал. Так его воспитала мама, Маргарита фон Смиттен, всегда ходившая в тёмных платьях с кружевными оборочками и сдвигавшая тонкие губки ниточкой, когда её Миша начинал шалить дома или вертеться в церкви во время длинной воскресной пасторской проповеди. Как это ни странно, но именно ему, добросовестному потомку шотландских ремесленников и остзейских немцев, уготовила судьба возглавить защиту России от нападения самого грозного врага за всю её историю. Но Михаил Богданович об этом сейчас не думал, он никогда не занимался сразу двумя делами.