Еле они уговорили его пойти и выспаться, а не рыдать дурным голосом и рвать рубашку на груди. Артемий, благодарно шмыгая носом, удалился, бормоча себе под нос бессвязно:
— Хлеб, отцы родные, яички, оброк, соколики...
Наивные братья думали, что народная любовь к своим барам пронеслась мимо, только чуть-чуть задев их крылом, но они глубоко ошибались. Старая дворня успела уже почти вся перепиться и вновь ринулась к молодым господам выказывать любовь и преданность. Некоторые из них хотели уже идти с ними на войну. Братьям много сил пришлось положить для усмирения в них буйного патриотического всплеска.
— Господи, наконец-то отбились, — проворчал Александр, которому как старшему и самому авторитетному из молодых бар приходилось брать на себя львиную долю обязанности главы семьи.
Мишка положил пистолеты на столики перед диваном, на который улёгся, и мрачно заявил:
— Если ещё хотя бы один из этих деревенских обормотов появится здесь или если я ещё услышу хоть раз восклицание: «Соколики!» и «Отцы родные!» , то я сразу же стреляю! Младший брат, несмотря на юный возраст отличался всегда твёрдостью характера и некоторой свирепостью нрава. Недаром поляки с ужасом вспоминали и сто лет спустя Михаила Муравьёва, беспощадно управлявшего Виленским краем во время вспыхивающих там то и дело антирусских восстаний, чем и заслужившего две приставки к своей фамилии — Виленский и Вешатель. Но до этого ещё было далеко, а пока только что оперившиеся молоденькие офицеры вступали в жизнь, не ведая ни того, что уготовит им судьба через десятилетия, ни даже того, что с ними произойдёт через месяц-другой. А ведь шла весна страшного и великого для России 1812 года.
Николай тоже улёгся на диван, положив под голову старую и пыльную подушку в вышитой наволочке и накрывшись шинелью. Он улыбался и сквозь прищуренные веки смотрел перед собой. Большой отцовский кабинет скудно освещали жёлто-оранжевыми сполохами догорающие в камине берёзовые поленья. Но Николаю и не надо было всё видеть, он и так знал, где и что находится, и, скорее вспоминая, чем рассматривая, прошёлся взглядом по комнате. Стены были окрашены малиновой краской, обои тогда были ещё редко в ходу. А потолок был расписан каким-то доморощенным живописцем гирляндами цветов и плодов, перемежающимися с попугаями, райскими птицами и другими неизвестными в зоологии животными, клюющими из лазоревых ваз. По обеим сторонам камина расставлены были огромные и жёсткие диваны из незамысловатой жёлтой крашеной берёзы, рядом стояли тяжеловесные кресла той же работы. Вся эта мебель была обита белой холстинкой в синюю полоску. Между двумя окнами стоял большой письменный стол, покрытый зелёным, кое-где протёртым сукном. По стенам висели два-три старинных не то финифтевых, не то фарфоровых канделябра, представлявшие цветочные ветви. Они были почерневшие от времени и мух. Рядом — также пустые книжные шкафы. Вся обширная библиотека отца, когда-то учившегося в Страсбургском университете военным наукам и математике, была вывезена в Москву. Но самым интересным для Николая в этом кабинете были старинные портреты, висевшие над камином.
Они были, как иконы, написаны на досках и назывались по-древнерусски парсунами. На них изображены были суровые черты предков Муравьёвых, новгородских дворян. Николай взял со стола сальную свечу, зажёг её от пышущих малиновым жаром в камине головешек и осветил молодое лицо деда, Николая Ерофеича, дослужившегося до чина генерал-аншефа в славные времена Екатерины. Здесь же, на портрете, ему только лет пятнадцать. Он сержант гвардии, служит в Семёновском полку) Примерно в это же время там начинал служить и Суворов. А вот прадед — Ерофей Фёдорович, который умер ещё в 1739 году. Он всю свою не такую уж и длинную жизнь тянул армейскую лямку, дослужив до подполковника. Сражался под командованием Петра Первого под Полтавой, а закончил дракой с турками под предводительством Бирона, печально известного временщика императрицы Анны Иоанновны. А вот с почерневших парсун смотрят на молодого прапорщика новгородские дворяне: Фёдор Феоктистович, Феоктист Фёдорович, Фёдор Максимович, Максим по прозвищу Зверь и легендарный Иван Васильевич Муравей, сын боярский, когда-то переселённый в Великий Новгород ещё в далёком XV веке волею Ивана Третьего, батюшкой Ивана Грозного, из Рязанского княжества. Все они, новгородские дворяне, были степенными мужчинами и отличными воинами.
Николай перевёл взгляд на спящих поближе к камину братьев и вздрогнул — так его поразило сходство братьев с предками. Такие же широкие русские лица с грубовато выточенными широкими лбами, недлинными носами, упрямыми подбородками. Появись они в Древнем Новгороде, их сейчас бы признали за своих, за Муравьёвых. Да, Николай мог гордиться своим родом, на таких родах стояла и стоит Россия, именно они соль земли русской, они и обустраивают Россию, и защищают её. Они дворяне-труженики, а не трутни, кровососы-бездельники, которые вьются вокруг трона. Насмотрелся на них Николай, служа целый год в Питере и проживая в Кушелевом доме, напротив Зимнего. Все эти потомки фаворитов и временщиков, нахапав огромных богатств, сотни тысяч крепостных душ, и на йоту не принесли пользу империи. Вот уж кого всеми фибрами души ненавидел Николай Муравьёв, так именно эту великосветскую сволочь и примазавшуюся к ней иноземную шваль, понаехавшую в столицу в погоне за хорошим жалованьем, орденами, тёплыми местечками. Презирающим всё русское, им всё равно кому служить, лишь бы платили побольше! А настоящие русские воины, столетиями защищавшие матушку-Русь и служившие не только за жалованье, а на совесть, вынуждены почти побираться. Вон у Муравьёвых — девяносто душ на шесть человек детей.
— И чёрт с ними, я сам себе заработаю на жизнь, а попрошайничать ни у кого, даже у царя, не буду! — проворчал Николай, сердито задул свечу и лёг на диван.
Тут он вспомнил давний эпизод детства, как он именно здесь, в этом кабинете, подслушал отца и его родственника Ивана Матвеевича Муравьёва-Апостола, разговаривающих об убийстве Павла Первого. Николай заулыбался. Засыпая, вдруг снова увидел вертепный ящик, царя Ирода, только теперь у него была голова Александра Первого с розовыми от мороза щеками под мягкой чёрной генеральской шляпой с белым плюмажем, а вокруг него вертелись фигурки с головами Аракчеева, Барклая де Толли, князя Волконского, Ермолова... Всё как на Семёновском плацу...
Утром на братьев обрушился сосед и дальний родственник Пётр Семёнович Муравьёв.
— Родимые мои, как я рад вновь увидеть вас, да ещё в таком солидном виде, в офицерской форме, хороши ребята, любо-дорого смотреть! — кричал он, тиская каждого железными руками и прижимая к большому животу. — Заносите, парни! — кричал он слугам.
И те вносили в комнату многочисленные припасы и уставляли ими стол.
— Я знаю, что вам должно спешить, поэтому-то не везу вас к себе, а сам всё притащил сюда с утра пораньше. Батюшка ваш, братец мой Николай Николаевич, которого я много люблю и почитаю, как-то сказал мне: «Пётр Семёнович, в тебе ума палата!» Ах, не будь я Муравьёв, дай башмаки, к царю пойду! — выкрикнул он и стал разливать в стаканы вишнёвую наливку. — Выпьем, закусим, а уж потом только вы поедете.
Комнату стали заполнять незнакомые братьям бабы, они встали вдоль стен и по знаку Петра Семёновича запели.
— Это откуда такие? — недоумённо воззрился на них Александр.
— Да это мои, я их тоже привёз, хорошо поют, люблю! Пусть и ваш слух, гостей дорогих, услащают. Громче, громче, бабоньки, — закричал неугомонный родственничек, — греметь, говорю, греметь вовсю!
И бабы гремели. Скоро у братьев головы стали распухать то ли от хорового пения, то ли от вишнёвой наливки, то ли от неумолкающего Петра Семёновича. Быстро собравшись, кинулись в сани и спокойно вздохнули только тогда, когда родная отчина с пьяной дворней, радушным родственничком и его гремящим хором осталась далеко позади. А вокруг простирались поля, покрытые влажным, набухающим талой водой снегом. Солнышко пригревало, и уже запахло весной. Николай с удовольствием вдыхал этот весенний, пахнувший мокрым снегом воздух. Ему очень нравилось вот так мчаться по большой дороге. Что-то ждёт впереди?
