Она повторяла, что она счастливая, счастливая, — и глаза у нее наполнялись слезами. Ну почему нет Виталия, почему его всегда нет, когда у нее трудные, горькие минуты? Он работает для театра, оформляет новый спектакль. Он увлечен работой, — все это понятно. Но почему не работает днем, почему это надо непременно вечерами и непременно так поздно?

Она погасила верхний свет, оставив только ночник на тумбочке, возле тахты, которая им с Виталием заменяла кровать, но легла не на тахту, а пошла за ширму и, скорчившись, устроилась возле Люськи. Люська, не просыпаясь, обняла ее за шею, прижалась и ровно и жарко засопела в самое ухо. Боясь шевельнуться, Искра лежала так, может быть, час, а может быть, два и три. Пока не пришел Виталий. Пришел он с Гуляевым и был вдребезги пьян, а Гуляев совершенно трезв.

Уложили Виталия на кушетку.

— С кем, не знаю, Искра Васильевна, — ответил Гуляев на ее хмурый вопросительный взгляд. — Лично я не причастен, не виноват ни перед ним, ни перед вами. Уже два месяца в рот не беру. Захватил меня образ старика Окунева. До малодушного пьянства с такой высоты опуститься не могу: образ не позволяет.

— Где вы его нашли? — спросила Искра с горечью в голосе.

— Образ–то?

— Виталия.

— Все пропало! Все прахом! — забормотал Виталий, ворочаясь на кушетке.

— Вот так он всю дорогу дудел мне в ухо, — сказал Гуляев. — А нашел я его возле своего дома, на крыльце. Сидел и спал. Сказал, что шел ко мне, что домой не хочет: все, мол, пропало.

— Да, пропало! — выкрикнул Виталий, садясь на кушетке. — Вы обманули меня, вы завели меня туда, где в тупиках, мертвые и холодные, стоят старые, отжившие паровозы искусства. Я искал свою собственную неповторимую дорогу. А вы… и ты! — Он устремил палец в лицо Искре. — Да, и ты, и ты! Завели меня на заброшенную колею.

Он повалился и уснул, тяжело дыша и всхлипывая. Гуляев поцеловал руку Искре, сказал, что он всегда к ее услугам, и ушел. Искра села рядом со спавшим Виталием на кушетку, смотрела в его серое лицо, трогала волосы, почему–то мокрые и слипшиеся, и больше не говорила себе, что она очень, очень счастливая.

В эту ночь она почти не уснула, и когда перед рассветом, перед тем, когда уже надо было вставать, Виталий поднялся попить воды из графина, он увидел ее рядом с собой, в измятой кофточке, в измятой юбке, растрепанную и смотрящую на него усталыми, измученными глазами.

— Ты чего? — спросил он ее, пошатываясь. — Чего такая?

— Виталий, — сказала она, садясь на кушетке. — Виталька, у меня большое, очень большое несчастье.

Он не спросил, какое у нее несчастье. Он пораскачивался перед нею с минуту, пошел к дверям, туда, где должен был висеть его плащ, пошарил в сумерках, чего–то не нашел, чертыхнулся. Потом, походив по комнате, наткнулся на стул, на спинке которого висел его пиджак, повешенный Искрой, порылся в карманах, вытащил скомканную газету.

— Ты всегда думаешь только о себе, — сказал он зло. — У нее несчастье! А какое у тебя может быть несчастье? Чугун, перекипел, видите ли… А здесь крушение всего. Всего! На, наслаждайся! — Он швырнул газету ей на колени.

Чтобы прочесть, что там было, в этой измятой газете, надо было искать очки, — а где они? И времени для этого уже не оставалось. Уже во весь бас пел заводской гудок. Ровно через сорок минут надо было принимать смену. Но как же идти на завод после вчерашнего; как смотреть людям в глаза?

Сдавая смену Искре, Андрей сказал:

— Искра Васильевна, не огорчайтесь. Правда все равно свое возьмет.

— А вы ее знаете правду, Андрей?

— Особенно–то нет, не знаю. Но ведь кто же у нас поверит всей этой болтовне, которая про вас?

— Спасибо.

Днем Искра выбрала время, чтобы просмотреть газету, которую сунула утром в карман курточки. Уйдя в пирометрическую, она развернула страницы, захватанные Виталием. Глаза ее сразу нашли фамилию: Козаков. Это было в большой полутораподвальной статье, подписанной режиссером Томашуком. Статья называлась: «Бескрылый догматизм в искусстве».

Прожив столько лет с Виталием, встречаясь часто с его друзьями и знакомыми — с художниками и актерами, Искра знала, конечно, сущность их творческих споров, знала, что среди них есть разногласия в определении и толковании социалистического реализма. Она и сама принимала участие в таких спорах. Однажды, еще в Москве, когда один художник, отстаивая импрессионизм, говорил, что напрасно устраиваются походы против этого течения, наоборот, дескать, социалистическому искусству надо взять его на свое вооружение и создать свой, социалистический импрессионизм, — слушавшая все это Искра сказала: «Ну, если можно создать социалистический импрессионизм, то почему тогда не быть социалистическому сюрреализму, социалистическому абстракционизму и вообще — социалистическому формализму?» Ее прямое, ясное суждение обезоружило защитников «социалистического импрессионизма»; ничего толком они сказать после этого не смогли, только кричали, что так примитивно проводить параллели нельзя.

Читая статью Томашука, Искра прекрасно разбиралась, куда и против кого направляет свою критику автор. Бедный Виталий — как он не понял, что попал в эту статью в качестве отрицательного примера совсем не потому, что работы его плохи, а потому, что Томашук против большой правды жизни, против больших, красивых идей в искусстве. Конечно, это подло писать так, как пишет Томашук: «Кому нужна операция над действительностью, какую проделал художник Козаков? Взяв моделью рабочего Металлургического завода, он постарался не заметить, что лицо у его модели изуродовано войной (а чего же тут стыдиться — это благородные шрамы!), что на фоне гигантских прокатных машин рабочий выглядит отнюдь не величественно, скажем прямо — он теряется среди них (и в этом нет ничего удивительного — машины действительно огромны, и тем значительней труд человека, управляющего ими). Козаков бесцеремонно отступает от правды. Козаков вопреки правде пишет некий лик мыслителя и фигуру некоего гиганта, подчиняющего себе стихию механизмов. Чем же тогда социалистический реализм художника Козакова отличается от методов воспроизведения правды в искусстве, которых когда–то добивался некий восточный владыка? Пусть простит мне читатель, но я вынужден сообщить ему эту поучительную историю. Владыка был кос на левый глаз, и правая нога у него была короче левой…»

Искра читала длинное изложение анекдота, услышанного Томашуком в салоне московской художественной дивы. «Чудак Виталий, так расстраивается из–за этого, — думала она. — Уж если анекдоты идут в ход для доказательств против тебя, значит у противника ничего больше нет, значит противник теряет выдержку, значит победил ты, значит правда на твоей стороне, на твоей».

Прочитав все, что было сказано о работе Виталия, все злые насмешки по его адресу, Искра стала читать статью сначала, по порядку. Главным объектом атаки был в ней не Виталий вовсе, а та часть коллектива театра, которая работала над постановкой спектакля об Окуневых. Вот где Томашук не жалел красок. Он высмеивал молодого драматурга, который, по его словам, попробовав поработать над глубокими, человеческими темами, понял, что это путь трудный, доступный лишь истинным художникам, и встал на путь иной — на путь лакировки действительности, прикрываясь, конечно, лозунгами социалистического реализма. Томашук восклицал: «Стоит задуматься над тем, почему наиболее горячо, наиболее яростно за вышеназванный метод выступает именно тот, кто боится вскрывать тайники, язвы и противоречия?»

За Алексахиным шел в статье Гуляев — «актер в прошлом талантливый, но в различных отступлениях от норм человеческого, общежития растративший свое дарование, потерявший способность играть характеры многогранные, богатые красками и, естественно, ищущий образов плакатных, схематичных, заезженных, над которыми не надо много трудиться». В нескольких местах статьи поминался директор театра Ершов, «бывший трубач духового оркестра, диктующий ныне свою волю людям искусства». Даже и худрук не был пощажен. Деликатно, но все же вполне определенно Томашук говорил, что из соображений отнюдь не принципиальных этот выдающийся ученик и последователь выдающихся театральных мастеров уступил перед натиском лакировщиков, прикрывающихся знаменами социалистического реализма. В заключение еще раз вспоминалось имя Виталия, уже в связи с тем, что не случайно именно этот художник был приглашен и согласился оформлять именно этот спектакль. «Общность порочных взглядов на искусство, общность порочных методов свела здесь их всех воедино!» — писал Томашук. И заканчивал призывом не делать панацею из метода социалистического реализма, а всем вместе творить искусство социалистической эпохи, которое вберет в себя все методы, все течения и направления. «Мы будем ломать копья из–за метода и не достигнем подлинного искусства. Не лучше ли иметь прекрасные произведения, а какими методами они созданы — оставить это для изучения нашим потомкам?»