— Зоя Петровна, — сказали ей на одном из уличных углов. — Здравствуйте! Прогуливаетесь? Прекрасный вечер. Я вот тоже свободен в театре сегодня. Там идет некая мерзость, от участия в которой я отказался. Вот и гуляю.

Зоя Петровна разволновалась. Перед нею стоял, улыбаясь, сняв шляпу, Гуляев. Она встречается с Гуляевым уже третий или четвертый раз и каждый раз волнуется. Вдруг не то ему скажешь, вдруг ему неинтересно с тобой станет, и тогда подумает, что ты глупая. А когда стараешься быть поумнее, непременно становишься глупой. Правда, в эти несколько встреч не было случая, чтобы Гуляев держался с Зоей Петровной как–то так, будто он состоит из иной материи, чем она; он всегда прост, он равный с тобой. Но бог его знает, может быть, это только игра, может быть, он только делает такой вид, играет в равенство.

— Куда же вы направляетесь? — спросил он, видя, что Зоя Петровна растерянно улыбается.

— Так… Домой иду. С работы.

— Что–то поздно идете. Эксплуататоры ваши начальники.

— Нет, это я сама. Начальники давно меня выпроваживали. Сама.

— Если позволите, я бы присоединился к вам?

— Пожалуйста, пожалуйста. — Зоя Петровна раскраснелась.

Пошли рядом. Она бросала взгляды по сторонам — смотрят или нет. Знала, что смотрят. Гуляева хорошо знали в городе.

— Почему же вы отказались играть в этой пьесе? — спросила Зоя Петровна.

— Потому что это дрянь. Это пошлость. Это для обывателя. И фальшиво. Вот обождите — рождается новая пьеса. У меня будет такая роль!.. — Он стал рассказывать о старике Окуневе. Останавливаясь среди тротуара, держал Зою Петровну за хвостик черного бархатного бантика, который был у нее на шее, и горячо говорил то об одной, то о другой сцене. — Вот будет фигура! Вот характер! Цельный, благородный.

— Александр Львович! — выждав минуту, спросила Зоя Петровна. — А вот говорят, что людей целиком хороших нет, не бывает.

— Кто же это вам говорит, Зоя Петровна? Кто?

— Да… разные… много кто.

— Не верьте, Зоя Петровна, не верьте! Так говорят только те, которые сами плохи, которым непременно надо оправдать свои изъяны, и они находят это оправдание в том, что, дескать, все мы плохие, что так издревле ведется, человек есть человек. Не верьте! Я много прожил на свете, и я на этом свете видел множество замечательнейших людей. У каждого из нас свои глаза. Один видит только худое во всем, другой — только хорошее. И то и другое в общем–то плохо, но все–таки, если выбирать, я выбрал бы второе. Видеть хорошее — это значительно лучше, чем видеть только плохое. Но еще лучше — уметь видеть и хорошее и плохое в совокупности. Такие глаза не у каждого. Но видеть — это одно, Зоя Петровна. Надо еще уметь и отделять хорошее от плохого и не давать плохому заслонить хорошее… Особенно в искусстве. Искусство, как ничто иное, требует умения отбирать существенное от несущественного. Вот представьте… Грубоватый, правда, пример, прошу прощения. Но вот представьте: знаменитый академик, чудеснейшей души человек, гордость науки, и вот у него изъян — ковыряет в носу. Да, да, Зоя Петровна, знавал я такого корифея — сидит на заседаниях, в президиумах разных и занимается этим самым малоприятным делом. И вот мы с вами, изображая этого чудесного человека на сцене, — что? — обязаны сохранять эту, скажем так, индивидуальную черту его характера? Обязаны? Ну?

— Не знаю, Александр Львович. Я ведь простая зрительница, я над этим даже и не думала.

— Не обязаны! Эту черту ведь можно так натуралистически и так противно использовать, так навязчиво ее преподнести, что прекрасный человек станет зрителю неприятен. Зрителю наплевать будет на его научные заслуги, на его отзывчивую душу — он будет видеть одно: палец, засунутый в ноздрю. Прошу прощения. Есть, Зоя Петровна, хорошие, чудесные люди, У них возможны мелкие недостатки — я их отбрасываю, я их не желаю видеть. И никто меня делать иначе не заставит. Я не надоел вам?

— Что вы, что вы!

— Да, говорят. В этом вы правы, — продолжал Гуляев. — Говорят, что нет идеального героя. Что он вреден, что он ослепляет и усыпляет. А я считаю, что если бы его и не было, то искусство обязано его выдумать. Без идеалов жить нельзя. Искусство не фотография, оно все может, и оно обязано было создать идеального героя. Когда сегодня мне говорят, что нет идеального героя, я иное слышу за этими словами. Я слышу: вы тридцать девять лет занимались воспитанием народа, но человек каким был, таким и остался, ничего–то вы, товарищи большевики, не сумели сделать с человеком. Вот что я слышу. Следовательно, где первоисточник этих теорий? Там, за морями! — Он махнул рукой в сторону порта. — А наши иные мудрецы повторяют чужое. Должен быть такой герой, который бы служил идеалом для людей, на которого бы люди хотели походить, которому бы подражали. Должен. Тем более что таких героев среди нас тысячи и миллионы. Видеть их надо, видеть, И выдумывать даже не придется. Вот возьмите себя, Зоя Петровна… Вы, например, хорошая?

— Не знаю, Александр Львович. Я, наверно, нет, не очень.

— Уж раз так говорите, значит, не совсем плохая. Ну есть какие–то изъянцы, грешки всякие. В них ли дело? А вы целую семью на себе тащите, держитесь мужественно в волнах житейского моря. Простите, что так говорю. Верно ведь?

— Не знаю.

— Так что… если бы вас в пьесу вписать, что, говорю, актриса играть должна — эти грешки ваши или вашу мужественность, вашу выдержку?

— Ну что вы — меня играть! Такая обыкновенная. Что во мне?

— Что в вас? То, что вы человек. Вот что в вас. Кажется, это ваш дом? В темноте его видел когда–то. Может быть, сейчас ошибаюсь?

Да, это был ее дом. Но пусть бы его еще не было. Так не хотелось прерывать разговор, так не хотелось уходить от Гуляева. То, что он говорил, было совсем не похоже на то, что всегда говорит Орлеанцев. То, что говорил Гуляев, было ближе Зое Петровне. От слов Орлеанцева становилось горько, терялась радость жизни, терялась вера в себя. По словам Орлеанцева, ты — мелкое, пакостное существо.

Она бы с удовольствием пригласила Александра Львовича к себе, угостила бы его чаем, так бы хорошо посидели на веранде. Но вдруг там Орлеанцев, вдруг его записка — мчись, беги куда–нибудь. Когда, когда кончится это проклятие? И потом — просто язык не повернется пригласить к себе такого человека.

— Итак, благодарен вам за минуты, проведенные с вами, — сказал Гуляев, приподымая шляпу. — Будет премьера, прошу пожаловать!

— Непременно, непременно! — воскликнула Зоя Петровна и стала подыматься по ступенькам крыльца.

Яков Тимофеевич выехал в Москву. Два дня назад в театре произошел грандиознейший скандал. Все перессорились, раскололись на два лагеря; жизнь театра, и до этого–то не слишком нормальная, окончательно разладилась.

Читали в тот день новую пьесу Алексахина. Сам автор читал — Гуляев его уговорил. Читал Алексахин неважно, но тем не менее на большинство актеров пьеса произвела впечатление. Слушали с интересом, и когда молодая актриса, играющая героинь, которые от престарелых жен уводят инфарктических мужей, по временам демонстративно фыркала, на нее шикали, говорили, что ей слушать необязательно, в этой пьесе ей делать нечего, может уйти в буфет. Но шиканье не помогало, тишины все равно не было. Актриса, которую в театре держали только потому, что она жена Томашука, не стесняясь, шептала всем в уши, что возле главного входа на лотке продают свежие огурцы — бегите, а то опоздаете. Томашук все время выходил и приходил, создавая дополнительное беспокойство. Актеры оглядывались на него и нервничали. Худрук, послушав один акт, тоже вышел, возвратился к самому концу, когда актеры уже аплодировали Алексахину.

Первым высказался Гуляев. Он говорил о пьесе восторженно; он сказал, что спектакль по этой пьесе будет новым этапом в жизни театра, что это приподымет театр, как бы прибавит ему свежей крови.

— Наконец–то мы сможем хоть частично оплатить наш долг перед широким зрителем, перед зрителем–тружеником. Мы преподносили ему всякую белиберду, далекую от той жизни, которой живет он сам. Сейчас это будет спектакль, отражающий подлинно народную жизнь.