В письме Горькому на Капри в 1913 году Ленин писал, что в истории были и такие времена, когда «борьба демократии и пролетариата шла в форме борьбы одной религиозной идеи против другой». Это были давние времена, но такие времена были. Борьба гвельфов против гибеллинов — это в конечном счете тоже борьба демократии против феодальной реакции, один из этапов непримиримой борьбы классов.

Чего же хотят флорентийцы? Здесь могут рассказать о том, как несколько лет назад, в период острейшей предвыборной борьбы, на площади Синьории, на которой плечом к плечу встало восемьдесят тысяч горожан, созванных на митинг коммунистами, выступал Пальмиро Тольятти.

Более двух часов говорил руководитель итальянских коммунистов. Более двух часов люди стояли на ногах, позабыв о том, что есть усталость. Никто не ушел. Восемьдесят тысяч человек пели «Интернационал». Рабочие и ремесленники, мелкие служащие, люди умственного труда, люди искусства так же, как века назад, как во времена гвельфов и гибеллинов, так и теперь, хотели свободного труда на себя, хотели счастливой жизни без всякого угнетения человека человеком, хотели того, чтобы судьба их родного города, судьба их родной страны была в руках трудового народа. Вот что нужно этим неугомонным флорентийцам.

Талантливый историк Паскуале Виллари, участник восстания неаполитанцев против Бурбонов в 1848 году, не смог переступить через свое идеалистическое понимание процессов истории и, написав немало хороших книг, так и не понял приютивших его свободолюбивых граждан чудесного города, имя которому — Флоренция, Цветущая.

Живописуя для других или представляя самому себе, для внутреннего потребления, так называемую заграницу (имею в виду, конечно, ту заграницу, где все еще властвует капитал), иные любят умиляться деталями ее быта и состоянием сервиса. Как–то мне пришлось видеть на экране кинематографическое путешествие по Италии: от Рима до Милана. Авторы фильма — и те, кто разработал его сценарий, и те, что снимали фильм на пленку, и те, которые составили к нему текст, — задались будто бы целью показать Италию как страну, в которой полностью построен коммунизм. Красивые улицы, чудесные дома, роскошные автомобили, разодетые веселые праздные дамы, счастливые, плещущиеся в римских фонтанах детишки; люди сидят за столиками кафе, что–то приятное попивают и чем–то вкусным закусывают. Словом, бросай все свои дела дома и отправляйся в Италию — там легкая, радостная жизнь. О деньгах, о заработке итальянцы раздумывать, видимо, не желают. Там все, судя по фильму, для всех по потребности: протянул руку — и взял.

Это был ничем не замаскированный, восторженно слюнтяйский киновсхлип, тем более обидный, что авторы его — наши советские люди, а не рекламщики капитализма.

Конечно, за несколько дней промчавшись по всей стране, далеко не все увидишь; скольжение по поверхности в таком случае неизбежно, и, конечно, далеко не все противоречия капиталистического рая попадут в поле зрения твоего объектива, — гиды постараются провести тебя стороной мимо примеров таких противоречий.

Но все же даже при очень старательном здешнем украшательстве жизни с поверхности шило так явственно торчит на каждом шагу из мешка, что если ты его не увидел, то только потому, что не захотел увидеть. А не захотел увидеть, может быть, потому, что призыв к мирному сосуществованию стран с различным социальным устройством воспринял как призыв сложить не только оружие уничтожения человека человеком, но и оружие политическое, идеологическое и надел розовые очки. Через очки преклонения перед «заграницей» в ней видится только идеальный порядок, только удобства, только красоты жизни и всевозможная бытовая нега.

Откровенно говоря, в этом капиталистическом рае, где, как утверждают, жизнь прелестна и удивительна по той причине, что все построено на конкуренции, и где, следовательно, конкурирующие фирмы разбиваются в лепешку, чтобы только лучше другого угодить потребителю, — и в этом основанном на конкуренции рае мы довольно часто испытывали на себе плоды всяческих неувязок, промахов, откровенного равнодушия и т. п. Возможно, получалось так потому, что деньги за путешествие итальянской туристской фирме были уже заранее переведены. Возможно, еще и потому, что денег этих не было столько, сколько платят американские миллионеры, к тому же время от времени небрежно швыряющие на стойки итальянских отелей и ресторанов лишнюю монету с вычеканенным профилем Джорджа Вашингтона, Все возможно. Но факты остаются фактами: мы путешествовали отнюдь не гладко. И самое досадное заключалось в том, что и пожаловаться было некому и некуда. Жалобы тут ничего не стоят. Тут стоят только деньги.

Во Флоренции наша посадка на поезд напоминала в какой–то мере железнодорожные посадки далеких лет гражданской войны. Вагона нужного не было, мест не было. Носильщики бросали чемоданы как попало и куда попало. По этим чемоданам, загромоздившим тамбур и вагонный проход, ходили. Представитель туристской фирмы «Ромео» в отчаянии метался по перрону: если он нас не посадит, фирма понесет убытки, ему влетит; может быть, его даже и уволят. Скинув полуформенную фуражку, он время от времени подставлял свою разгоряченную лысую голову под меленький флорентийский дождик. Он перекрестился (это мы видели) и с величайшим облегчением сказал «Amen» (это мы не без основания предполагаем), когда поезд наконец–то тронулся.

В последний раз за окнами вагона блеснул чеканными гранями мокрый купол Санта — Мария дель Фьоре, растаяла в дымной сырой хмари тонкая серая башня над Палаццо Веккио, башня, за которой, видимая только со двора–колодца, подобная ласточкину гнезду, лепилась каморка — последнее место пребывания Савонаролы, мелькнула «спина большого лебедя» — гора Чечеро, и один за другим пошли холмы, засаженные по склонам виноградом тех сортов, из которых приготавливают кислейшее вино, известное под названием «кианти».

Поезд шел на север, немножко склоняясь к востоку, и поздним вечером за окнами с обеих сторон вагона заблестела вода. В ней, черной и таинственной, отсвечивали огни поезда и фонарей, расставленных на подобном дамбе низком мосту, по которому, пересекая лагуну, мы подъезжали к Венеции. Рядом с поездом — одни тоже в Венецию, другие на материк — мчались автомобили.

Мелькнули короткие минуты, озаренный россыпью огней впереди, светившихся, казалось, где–то прямо в открытом море, четырехкилометровый путь через лагуну закончился, и мы — на венецианском вокзале.

В центральном помещении вокзала нас встретил большой плакат с изображением серого линкора, вздымающего крутым носом белопенные волны. Надпись над линкором призывала молодежь Италии идти на службу в военно–морской флот.

Перед вокзалом лежит Большой канал‑Canal Grande — Венеции. Поэтому с вокзальных ступеней ход прямо к пристаням катеров мотоскафо и вапоретто. Катера повезут вас по Большому каналу, повезут к мосту Риальто, к площади Святого Марка, на остров Лидо — вокруг всех ста восемнадцати островов, на которых расположена Венеция, по всем ста шестидесяти каналам, под всеми четырьмя сотнями мостов через каналы; а где не пройдут катера, делу помогут гондолы: вот они, что черные лебеди, плавно покачиваются у причалов.

Но ехать пока никуда не надо. «Гранд отель Принчипе», где нам уготован ночлег, — в трех сотнях шагов от вокзала; и если обычный вход в него — с тесной, отнюдь не главной улочки, то парадный фасад, окрашенный в кирпичный цвет, смотрит прямо на Canal Grande, как лучшие дома города, как самые прославленные венецианские дворцы.

Спать рано, ехать куда–либо поздно. Бродим по улочкам–щелям, по мостам, или, точнее — мостикам, через каналы. Ни мостовых, ни тротуаров в строгом смысле этого слова нет. Ходи где хочешь, ни автомобиль, ни мотоцикл тебе не страшны: в Венеции нет даже велосипедов; владельцы автомашин оставляют их в гараже на Пьяццале Рома при въезде с моста в город.

Еще торгуют лотки, киоски, лавочки сувениров: стекло, изделия из кожи; шумно в кафе и у стоек винных лавок; доносятся выкрики и шумы из–под крыш кинематографов. На улицах людно. Слышна речь почти всех народов мира. В витринах магазинов покрупнее — надписи: «Здесь говорят по–французски, по–английски, по–немецки». Венеция — город туристов.