Дмитрий распоряжения Капы выполнял хорошо. В два часа ночи он заставил Андрея принять ее порошки. Ни Андрей, ни сам Дмитрий в этот час еще не спали. Проведать Андрюшку пришел Платон Тимофеевич. Он страшно ругался.

— Ты, Дмитрий, пойми, — буйствовал он. — Я чуть не из люльки к печам пошел. Мне их не знать — как же! А тут, видишь ли, говорят: «Товарищ Ершов, обер–мастер — практик, поднатаскался, поднаторел, слава ему за это. Но дорогу людям с образованием, с дипломом. Иначе еще не одна история вроде сегодняшней будет». Вот ведь до чего, подлецы, доходят: практик! Тридцать восемь лет металл даю стране, подсчитал бы кто — сколько это будет. Гора! А они — практик!

— А почему на тебя все валят, дядя Платон? — спросил Андрей. — На моем участке, моя смена — я и в ответе. А у меня диплом есть. Я не практик.

— Тебя в расчет не берут. Ты цыпленок.

Платон Тимофеевич домой не пошел, остался ночевать в отцовской мазанке. Андрей слушал, как посапывают его уснувшие дяди. Они были не очень–то ласковые, грубоватые, но справедливые. Они его вырастили без отца, без матери, выучили, он всегда им был как сын, поставили на ноги, дали специальность, профессию, хорошую профессию, замечательную. Он снова подумал о Капе, о том, что надо ее сводить в доменный цех, ей понравится труд Андрея, она не из барышень, она настоящая, не зря отец у нее — партийный работник. Андрей потирал щеку, которой коснулась ладонь Капы. То ли ему только чудилось это, то ли он и в самом деле все еще чувствовал запах ее духов. Андрея огорчало, что Капа, кажется, не расслышала вырвавшихся у него слов о любви. Или не поняла, о чем он.

Ему хотелось, чтобы она всегда–всегда была с ним. Если бы это могло случиться, он бы жил, учился, работал и был таким, чтобы она никогда не раскаялась в своем выборе, чтобы гордилась своим Андреем. Со временем он станет обер–мастером вроде дяди Платона, и о нем тоже будут писать в газетах и журналах. А она станет лечить людей; может быть, в заводскую больницу поступит…

Чудесная жизнь виделась Андрею впереди. Ее было там очень много, этой чудесной жизни.

Константин Орлеанцев, подняв воротник осеннего пальто и глубоко запрятав руки в широкие карманы, сидел на влажной скамье в завечеревшем городском саду. Он откинулся на выгнутую спинку, покачивал ногой в крепком ботинке на толстой подошве. Рядом с ним, ежась в холодном синем макинтошике, коротком и куцем — не по росту, бочком пристроился лысоватый, с блуждающим, беспокойным взглядом человек лет сорока пяти. Орлеанцев отыскал его в техникуме, сказал, что давно хочет с ним поговорить, вывел на улицу и вот второй час таскает по холоду.

— Я уже вам сказал, Крутилич, — Орлеанцев рассматривал свой ботинок, — я не раз говорил это и другим, что ваш проект мне лично нравится и представляется весьма ценным. Во всяком случае — заслуживающим серьезного внимания.

— Вот! А они похоронили! — Крутилич дернулся на скамейке, будто хотел вскочить.

Орлеанцев смотрел на вытащенный поверх пиджака воротничок его грязноватой рубашки, на перхоть, запорошившую плечи макинтоша, на синюю кожу открытой шеи, обсыпанную зябкими пупырышками. По лицу Орлеанцева, как всегда, бродила безразлично–насмешливая сонная улыбка.

— Кто — они? — спросил он.

— Начиная от Ершова, обер–мастера доменного цеха. Он первый отверг мое предложение. Потом директор, Чибисов. Был я даже у Горбачева, у первого секретаря горкома партии. Принял — прямо обворожил. А что сделал? Ничего. В редакцию ходил. Тоже ничего. Правды у нас нет, Константин Романович.

— Ну это вы уже горячитесь.

— Чего мне горячиться? Всю жизнь хожу по мукам. У меня шестнадцать патентов на различные изобретения, на усовершенствования, на улучшения. Ни один не смог пробить, продвинуть в производство. За границей я стал бы миллионером. А сами вот жиреют… Вы простите, что так говорю. Но я всегда голодный. Я получаю гроши, полставки в техникуме.

— Почему же это? Почему не пойдете в другое место? — Орлеанцев заинтересовался.

— Другое место? Меня не любят, Константин Романович. Я прямой человек. Я всю жизнь борюсь за правду. Ну и вот…

— Что — «ну и вот»?

— Увольняют. Неудобный я человек, беспокойство вельможам доставляю. Уж обязательно придумают, как от меня отделаться.

— Знаете что, — сказал Орлеанцев. — Пойдемте–ка да пообедаем. Я тоже с утра не ел. Ко мне в гостиницу, в номер, а? Я ведь все еще в гостинице живу. Чертовски дорого. А заводской дом, говорят, только к Новому году будет готов.

— Не знаю. Мне там ничего, в этом доме, не причитается. Я в крысиной норе живу. Комнатушку снимаю у одних стариков.

Официантка, вызванная Орлеанцевым в номер, принесла с собой карточку блюд. Орлеанцев сказал Крутиличу:

— Выбирайте, пожалуйста.

Тот читал названия всех кушаний подряд, глотая голодную слюну. Лицо у него было скуластое, обтянутое сухой, тощей кожей, плохо выбритое, не то желтое, не то синее — не понять. Он назаказывал блюд, в которых было много свинины, капусты, картошки. Потом, разговаривая вполголоса, заказал что–то и Орлеанцев. Он сказал официантке:

— Только поскорей, дорогая, не то умрем с голоду.

Вскоре появился графин с водкой, были расставлены на столе закуски. Орлеанцев наполнил рюмки, произнес тост за успешное внедрение в жизнь предложения Крутилича. Выпив, он добавил:

— Это может вам принести добрую сотню тысяч рублей.

— Сотню тысяч?! — Крутилич взглянул на него шальными глазами.

— Ну, а что же вы думаете? Конечно. Только за нее, за эту сотню, придется побороться. Препятствий будет немало. Надо уметь пробиваться через них.

— А я вот не умею. — Крутилич поглощал закуски, в пищеводе у него при каждом глотке слышался писк. Не дожидаясь приглашения, он сам налил себе в рюмку и выпил. — Меня сомнут.

— Нельзя даваться. Будьте сильнее. А вы знаете, что такое сотня тысяч! Это, во–первых, вы будете хорошо одеты. Во–вторых, не эти жалкие провинциальные «салатики» и «селедочки» будете вы есть на закуску, не солянки и свиные отбивные. Вы сможете уехать в Москву, и там к вашим услугам всё. Кабинеты «Арагви»… Официанты «Гранд–отеля» в особом гардеробчике сами принимают от вас шубу… Вы приглашаете друзей… В Москве, знаете, сирены водятся какие, друг мой!

Крутилич оживился, с его лица сошло выражение сосредоточенной одержимости, он даже стал улыбаться.

— Верно? Это вы не шутите? — то и дело переспрашивал он Орлеанцева. Он ел и пил без остановки. Быстро хмелел. — Но как, как бороться? — настаивал он. — Как стать сильнее их? Рука руку моет. Они защищают друг друга. Редакция даже статью мою не напечатала. А почему? Потому что директор Чибисов и редактор Бусырин — приятели. Разве приятель подымет руку на приятеля?

— Вижу, вы действительно, Крутилич, настрадались. Так резко обо всем судите.

— От меня жена ушла, не выдержала такой жизни. С женщиной познакомлюсь, угостить ее не могу, цветок купить. Сам норовлю десятку выцарапать. Это же что? Это же какое падение! А говорят — все дороги открыты, простор творчеству. Совершенствуйтесь, развивайте свои таланты. Одни разговоры.

— Ну почему? Я, например, на свою судьбу не могу жаловаться, — все с той же ленивой усмешкой сказал Орлеанцев. — Я у женщин десятки не выцарапываю.

— Вам повезло. Вытащили счастливый билет. Ни у кого из них не встали еще на дороге. Хотя как сказать… А почему вы здесь оказались, почему покинули свою хваленую Москву? Молчите? Нет, дорогой Константин Романович, вы их не защищайте!

Крутилич бушевал, порывался вскочить с гостиничного дивана, к которому был придвинут столик. Может быть, он хотел порасхаживать по номеру, насытившийся и отогретый. Но встать он уже не мог. Он разомлел. Орлеанцев видел, что еще немного и его гость совсем раскиснет, уснет в номере, и тогда хлопот не оберешься.

— Думаю, что мы должны пройтись, — сказал он. — Освежимся, а потом еще продолжим. Вся ночь в нашем распоряжении.