Искра остановилась. У нее даже слезы появились в глазах от сознания полной невозможности взволновать Виталия ее трудными, тревожными делами, от сознания того, что ему они безразличны. Невольно она шагнула в подворотню — в конце улицы показался Виталий, он вел за руку Люську из детского сада. Искра быстро утерла слезы пальцем, она улыбнулась, прислушиваясь к звонкому говору дочки; слов было не разобрать, только слышался этот радостный светлый звон. Хотела броситься навстречу своим родным, своим милым, хорошим. Но что–то, какая–то сила удержала ее в подворотне, заставила переждать, пока они войдут в подъезд, и тогда понесла ее обратно, через центр, к Овражной.

— Искра Васильевна! — воскликнула Капа радостно. — Хорошо как, что вы пришли. Вам Андрей, нужен?

— Нет, Капочка, я к вам. С Андреем Игнатьевичем мы сегодня виделись, я смену ему сдавала. Я пришла проведать вас.

— Он вам уже сказал об этом?

— О чем, Капочка? Не понимаю.

— Ну об этом… — Капа, смущаясь, зашептала Искре на ухо.

— Что вы, Капочка, мужчины об этом никому не говорят! Они стыдятся этого. Я вас поздравляю, Капочка, радуюсь за вас. Это такая радость — дети… Бывает трудно, тяжело, а придешь домой, увидишь ее, Люську, — и сразу светлее на душе. Все вокруг рассеивается, уходит, отступает от тебя, как будто его и нет — только она, она. И ты.

Они устроились в саду на скамеечке возле круглого стола под вишнями. Капа расспрашивала Искру о сокровенных материнских делах.

— Понимаете, — оправдывалась она, — по учебникам–то я все знаю. Я и еще всяких книг накупила. Но в книгах разве предусмотрено все?

Искра охотно принялась рассказывать о своей Люське, о том, как растила ее. Но у Капы, уже приобщившейся к медицине, были такие вопросы, которые приводили Искру в замешательство.

— Не знаю, — отвечала она удивленно. — Не помню. Не заметила. Нет.

Они сидели до тех пор, пока не стало смеркаться. Искра сказала, что уже свежо. Капа предложила зайти в дом. В доме никого не было, только стучали старые ходики. Когда делали ремонт, Капа оставила их на прежнем месте, на стене. Она сказала тогда Андрею, что, может быть, ему приятно будет слушать стук маятника, он, наверно, привык к этим ходикам и огорчится, если их выбросить. Андрей сказал, что она может их выбросить, он не огорчится. Но она их все–таки оставила.

— Бежит время, — сказала Искра, когда Капа зажгла свет. — До чего же быстро бежит. Уже восьмой час. Конец дню. День за днем пролетают — не успеваешь считать. Так и жизнь пролетит, Капочка. Я уже один седой волосок нашла у себя. И выдернула.

— У вас странные мысли, Искра Васильевна, — сказала Капа настороженно. — У вас неприятности, наверно. Что–нибудь на работе?

— Да, Капочка, да, на работе. — Искра стала рассказывать всю эту запутанную историю с увольнением Платона Тимофеевича, с появлением в цехе инженера Воробейного; рассказала о том, как разрабатывали они с Платоном Тимофеевичем план улучшений в цехе и как вдруг Воробейный заговорил об этом плане, будто о собственном; рассказывала о разговоре с Орлеанцевым, о том, как странно он себя держит с ней, — будто нарочно хочет обидеть.

Капа возмущалась, говорила, что так оставлять это дело нельзя, что, надо указывать нахалам их место.

Искра нашла полное сочувствие и полное понимание. Ей стало легче. Но ненадолго. Как ни обманывала она себя, все–таки она знала, что не к жене Андрея шла, не ее сочувствия и понимания искала.

Уже уходя, прощаясь с Капой за калиткой, она спросила:

— Да… А Дмитрия Тимофеевича, что — нет дома?

— Он сегодня в вечернюю смену.

— Ах, так! Ну еще раз до свиданья, Капочка, до свиданья. Желаю вам всего–всего наилучшего. — Она обняла и поцеловала Капу.

Когда пришла домой, Люська уже спала за ширмой. От этой ширмы, от Люськиной кроватки, от ее кукол и игрушек в комнате вовсе стало не повернуться, ходить было нельзя, надо было протискиваться среди нагромождения всяческих предметов.

Виталий сказал недовольно:

— Что–то ты, Искруха, сегодня загуляла. Я уж и в цех позвонил. Сказали, давным–давно ушла.

— Меня в парткоме задержали, — не зная почему, вдруг соврала Искра и сама испугалась этой лжи, почувствовала, что краснеет, катастрофически краснеет.

Но Виталий этого не заметил.

— Хуже нет, когда жена твоя общественница, — говорил он ворчливо. — Я у тебя, Искруха, в домработника превратился. Обеды вари — я, посуду мой — я, в комнате прибирай — я, Люську отводи в садик и приводи обратно — я.

— Но ведь пойми, Виталий… Я бы с радостью, ты же знаешь…

— А я ничего и не говорю. Я не для претензий это я для констатации факта. Так вот, Искруха, хоть поздно, но все же ты пришла и сейчас позволь удалиться мне. За мной Александр Львович заходил, он меня ждет в городском саду. Он и один молодой драматург хотят почитать мне пьесу и посоветоваться насчет оформления спектакля. Это же интересно — попробовать оформить спектакль. Он говорит, пьеса о рабочих. У меня, дескать, должно получиться. Я, он считает, теперь хорошо чувствую тему рабочего класса. Ну, будь здорова, ложись спать. Не жди, непременно ложись. Ты себя только изматываешь этими ожиданиями.

— Но почему ты их не пригласил к нам? Почему у нас бы не почитали? И я бы с удовольствием послушала.

— Ну ведь, Искруха!.. — Он обвел рукой вокруг, указал на ширму. — Сама понимаешь. — Коснулся губами ее лба и ушел.

Искра села за стол, и голова ее упала на руки. Жить становилось все труднее.

Сколько она просидела так — не считала. Посмотрела на часы — скоро на заводе окончится вечерняя смена. Встала из–за стола, постояла, невидящими глазами глядя на скатерть, надела жакет, поцеловала спящую горячую Люську, погасила свет и вышла. Она говорила себе, что идет прогуляться, что надо освежить голову, и шла по направлению к заводу. Она уже была у моста, когда из проходных стали выбегать к автобусным остановкам. Она тоже прибавила шагу, чтобы не пропустить, не прозевать…

Кого не пропустить? Кого не прозевать?

Остановилась, и ей стало страшно. Что же она делает? Для чего это? Какой ужас! Какой стыд!.. Немедленно назад, немедленно домой!

И снова в этот день она почти бежала, на этот раз бежала от самой себя, от своего безумия. Вбежав в комнату, она бросилась к Люськиной постельке, опустилась возле нее на колени, прижалась к теплому детскому плечику головой. И уже совсем не знала, что же ей делать.

Крутилич сидел за фанерными стенками, которыми его место отделялось от общей комнаты технического кабинета. На фанерной перекошенной дверце, ведшей в этот закуток, он попросил вывесить табличку. Вывесили табличку с надписью: «Заместитель заведующего т. Крутилич». Это было не совсем то, чего бы хотелось. Хотелось, чтобы написали и его имя–отчество или хотя бы инициалы проставили. Но никто никогда по имени–отчеству его не называл, никому это имя и это отчество не были известны, так и заказали табличку: «т. Крутилич».

Стол Крутилича был завален папками и бумагами, они лежали толстыми стопами. На этом столе сосредоточивались рационализаторские предложения рабочих и инженерно–технических работников, поступавшие из цехов. Некоторые бумаги были уже с резолюциями заведующего, их надо было отдавать на консультацию. На большинстве никаких резолюций не было, судьбу их должен был решать Крутилич. Он радовался, когда видел, что предложение или ошибочно по замыслу, или безграмотно технически, или такое пустяковое, что и обсуждения не заслуживало. По таким предложениям он писал подробные заключения, докладывал заведующему, рассказывал о них, как об анекдотах, сотрудникам кабинета или шел к Орлеанцеву, чтобы и ему рассказать с издевкой: вот, мол, какие титаны ума, какие гиганты! Дельные, обстоятельные, ценные предложения его раздражали и озлобляли. Он откладывал их в сторону: «Ничего, голубчики, — думал по адресу авторов, — обождете». Он вспоминал те мытарства, какие испытал в жизни сам, и готов был сделать все, чтобы и другие шли от мытарств к мытарствам. Он ненавидел счастливчиков и удачников, считая счастливчиками и удачниками всех, кто хорошо работал и за свою работу получал хорошее вознаграждение, всех, кто добивался задуманного, всех, кому хоть что–нибудь удавалось сделать сверх того, что от них требовалось по должности.