Леля добралась до литейного двора. Здесь только что закончили выпуск чугуна, канавы еще тускло искрились, горновые их очищали. Внизу под эстакадой стояли чугуновозы, ковши которых были полны слепящего металла. «Фукнуло дымком…» Вот оттуда, из такого ковша, фукнуло. Леля стояла, неотрывно смотрела в пекло. Нет, этого она сделать не могла. Нет. Прости, незнакомая, несчастная девушка, но я за тобой пойти не сумею. Может быть, ты была еще несчастнее меня. Какой же мерой измерялось тогда твое несчастье…,

— Леля! — услышала она голос. Это было так неожиданно, что вот тут–то она могла бы ринуться вниз через поручни в этот ослепляющий чугунный ад. Сердце ее отчаянно билось, и она не сразу узнала подходившего к ней Андрея. — Леля! — повторил он, недоумевая. — Как ты сюда попала?

— Андрюша! — рванулась она к нему, обхватила его за плечи, прижалась к его груди. — Милый! Родной! Что же жизнь–то с людьми делает?..

Андрей стоял удивленный, растроганный тем сочувствием к их с Капой несчастьям, какое услышал в Лелиных словах. А Леля горько плакала, кажется, и в самом деле веря в то, что плачет над бедами других людей, а не над своими.

— Это не жизнь так делает, — сказал Андрей. — А люди.

— Подлые они, подлые! — Леля плакала и видела перед собой Искру Козакову, жену художника, благополучную, здоровую, счастливую, от нечего делать отнимающую у других даже крохи нелегкого их счастья.

Жена художника Козакова в эту минуту также горько плакала, прижимаясь лицом к груди растерявшегося Дмитрия. Он держал в объятиях эту маленькую женщину, чего желал долгие месяцы, он чувствовал ее тепло, под его руками были ее незнакомые руки и плечи. Зачем же он медлит, почему? Ведь он ждал этой минуты, так ждал.

А Дмитрий медлил, и минута проходила.

— Почему вы плачете? — спросил он.

Она с удивлением посмотрела на него, как смотрят спросонья люди, уснувшие в незнакомом месте.

— Ах, — сказала она, — у меня очень тревожно на сердце. Боюсь, не случилось бы чего с Люськой. Она ведь дома одна.

Он привлек ее к себе, заглядывая в глаза.

— Нет, нет, нет, — повторяла она, пытаясь его отстранить.

Он хотел поцеловать ее в губы.

— Не надо, не надо. — Она продолжала отталкивать его. — Дмитрий Тимофеевич, милый, не надо. Я вас буду очень любить. Очень. Только не надо.

Она говорила это, но думала о чем–то совсем другом. Дмитрий видел, как взволнована, расстроена и угнетена Искра Васильевна. Все, что угодно, все, кто угодно, были в ее мыслях, только не он. Он отпустил ее, удивляясь своему спокойствию, улыбнулся.

— Зачем вы это говорите, Искра Васильевна? Вы никогда меня не будете любить.

Она промолчала, опустив глаза в пол.

— Я вас провожу, — сказал Дмитрий, подавая ей пальто.

— Вы на меня сердитесь? — сказала Искра едва слышно, не попадая руками в рукава.

— За что же, Искра Васильевна? От какого–то расстройства чувств вы приехали ко мне, вам понадобилось дружеское слово, поддержка, так ведь, да? Вот вам моя рука, держите. Все, что по ее силам, она для вас сделает. А насчет любви, о которой вы сказали, это вы, еще раз говорю, ошибаетесь. Любить вы меня не можете.

— Почему? — сжав кулачки, спросила Искра. — Почему?

— Потому что любите мужа.

— Нет у меня мужа, нет! — крикнула Искра. — Он уехал. Вы понимаете, он взял чемодан и уехал. Подло, постыдно убежал, убежал!

Дмитрий вздохнул. Вот она, разгадка ее волнений и метаний. Он понял, что в этот вечер его миновало большое несчастье. Он мог поверить словам этой милой маленькой женщины и со всей своей щедростью отдать ей навеки сердце. А она наутро, поплакав и погоревав, пошла бы на вокзал и отправилась догонять своего мужа.

По улице они шли молча. Возле дома Искры остановились на минуту.

— Ну, — сказал Дмитрий. — Итак, прощайте, Искра Васильевна.

— Нет, нет, только не прощайте! — воскликнула она поспешно. — Мы завтра увидимся, непременно увидимся. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Дмитрий и вновь улыбнулся так, как улыбаются взрослые, разговаривая с ребенком, о котором заведомо знают, что тот хитрит и говорит неправду.

Был час ночи, когда Искра, осторожно отомкнув дверь своим ключом, на цыпочках вошла в комнату.

— Виталий! — крикнула она, роняя ключи на пол. — Виталий!

За столом, в пальто и в кепке, сидел Виталий. В ожидании ее он, видимо, спал, положив голову на руки, — на щеке у него был отпечаток большой нарукавной пуговицы с четырьмя дырочками.

— Искруха, — сказал он виновато. — Я не могу жить без тебя. Честное слово. И кому в голову пришла такая дурацкая мысль — разъехаться! Но где ты ходила так долго? — Я же сразу вернулся, даже и в вагон не пошел.

Она смотрела на него отчаянными глазами. Он не подозревает, нет, не подозревает о том, что могло сегодня случиться. Он, как всегда, ничего не замечает и ничего не подозревает.

— Как хорошо, что ты вернулся, — сказала она, подходя к нему. — Как хорошо!

Он обнял ее, она замерла на его плече, к ней пришло какое–то огромное облегчение, какой–то неслыханный груз свалился с нее; было чувство избавления от великой беды; было так, как бывало когда–то за отцовой надежной спиной.

За окном далеко–далеко лежало холодное море. Капа устроилась перед окном и кормила грудью маленькое существо, у которого, когда существо сердилось, багровело личико, и тогда существо больно кусалось, хотя и не имело зубов. Это существо было ее сыном. Его звали Ваней. Так захотела Капа. Еще из больницы она писала Андрею: «Андрюша, ты не будешь против, если мы его назовем, как звали моего папу? Пожалуйста, Андрюша, согласись, хотя имя, может быть, и не совсем современное». Она очень боялась, что Андрюша будет ворчать. Но Андрюша не ворчал. Это был замечательный Андрюша, каких на свете больше, конечно, нет.

Маленькое существо сердилось и багровело отнюдь не от вздорности своего характера. Оно было слабое, нервное, появление его на свет было нелегким и преждевременным и в тот час не вызвало ни у кого никакой радости, потому что в тот час у всех его близких было большое горе. Дальше тоже далеко не все шло благополучно. Молока у его мамы долгие дни было очень мало, и было оно невкусным. Поневоле станешь кусаться. Правда, его мама была сильная и здоровая, и со временем дело улучшилось. Но, рожденное в штормовую трагическую ночь, существо вздрагивало от малейшего стука, часто и беспричинно плакало.

Капа любила его до боли в сердце и сердилась на Андрея за то, что тот не целует его непрерывно. Андрей говорил: «Капочка. Ведь своих мальчишек отцы знаешь когда по–настоящему начинают любить? Когда мальчишки станут проявлять свои мальчишеские качества. А до этого матери их любят больше, чем отцы». — «Какая ерундовая теория, стыдно слушать!» — сердилась Капа.

Вторую неделю жили они на новой квартире, в новом доме. Из особняка Анна Николаевна после смерти мужа должна была выехать. Страшась одиночества, она спросила Капу и Андрея, не захотят ли они жить вместе с ней. Ведь и Капе будет легче — будет кому нянчиться с ребенком. Капа согласилась. После смерти отца она с большей нежностью, с большей бережностью относилась к матери. Как ни горько было Капе, она понимала, что у нее–то есть Андрей, милый, родной, хороший, а у мамы? У мамы уже нет никого и ничего и не будет — ни дети, ни внуки не заменят того, с кем прожито тридцать с лишним лет.

Да, они живут в новой квартире из трех комнат, о чем когда–то мечтала Капа. Третий этаж, на лестнице есть соседки, с ними можно говорить о погоде, о разных разностях, они приветливо здороваются, у подъезда нет милиционера. Но нет и того, кого она, Капа, укоряла этим милиционером. Его отвезли на кладбище на пушечном лафете под рвущую сердце траурную музыку. Капа слушала эту музыку сквозь больничные окна.

Только в горькие для семьи дни она увидела, сколько друзей было у ее отца. Они никогда раньше не появлялись в доме, им всем всегда было некогда, всегда было недосуг посидеть вместе вечерок, отдохнуть, отвлечься от вечных, нескончаемых дел. Они, наверно, откладывали эти встречи на какое–то другое время, на более свободное, на после. Они нашли это время только тогда, когда понадобилось прошагать по слякоти до кладбища за гробом своего друга и посидеть возле Анны Николаевны.