— Ну хорошо, хорошо. Не надо. Ни о чем спрашивать больше не буду. Вы и так устали. Помолчите. Лучше я вам что–нибудь расскажу. Хотите?

Он видел, как из–под опущенных век Зои Петровны одна за другой выкатывались крупные медленные слезины.

В тысячный раз размышлял он об этой женщине, о ее жизни, о ее обидах. Он был сильный человек и, как всякий, у кого много силы, всю жизнь стремился проявлять заботу о том, кто слабее его, и никогда у него из этого ничего не получалось. Вместе с отцом Виталия Козакова они отвоевали гражданскую. Они воевали не только штыком и гранатой на фронте, но еще и на подмостках походных театров, в боевых самодельных пьесах. Вместе демобилизовались, вместе поступили в театр, и, на великое несчастье Гуляева, оба влюбились в одну девушку. Она ответила на чувства будущего отца Виталия. Они поженились. Гуляев остался рядом с ними. Все готов был делать для этой женщины, жизнь готов был отдать ей в любую минуту, если бы попросила, если бы потребовала. Но ей от него ничего не надо было, и жизни его она не требовала. Потом она умерла.

На дорогах Великой Отечественной войны солдат армейского художественного ансамбля Гуляев подобрал умирающую девчонку лет десяти, выходил, вылечил; только привык к ней, глядишь, пролетело время, стукнуло ей восемнадцать, вышла замуж, уехала в Среднюю Азию, не нужны ей его заботы; даже письма, должно быть, не очень нужны, отвечает редко.

Сердце по–прежнему переполнено чувствами — было бы только кому их отдать. День и ночь готов был заботиться Гуляев об этой больной, несчастной женщине, о Зое Петровне. Но ведь разве поймешь — а ей–то нужны ли его заботы?

Он ушел от Зои Петровны очень грустный. Придя домой, несмотря на поздний час, постучал к Платону Тимофеевичу.

Платон Тимофеевич сидел, за столом и, прикусив кончик языка, водил пером по бумаге.

— Решительное заявление в обком пишу, — сказал он, снимая очки. — Пусть подумают, правильно ли так старые, опытные кадры разбрасывать.

— Боретесь за возвращение в цех?

— И вернусь! У нас советская власть, Александр Львович! Проходимец, конечно, и при ней может иметь успех. Но вся разница, что иметь он будет временный успех, временный! На основе обмана власти. Обман — позиция непрочная и недолговечная. Лететь гражданину Воробейному с места, на которое прав у него никаких, кроме диплома.

— Вот уж коли мы с вами об этих ваших заводских делах заговорили, Платон Тимофеевич, — Гуляев присел на стул возле стола, — то должен нарисованную вами картину дополнить и таким штришком, как увольнение секретаря директора, о чем мы с вами уже беседовали…

— Зои Петровны–то?.. — подхватил Платон Тимофеевич. — Сюда это не подходит, уж тут все ясно: потеряла бумаги, это большая вина. Крутилич паршивый человечишка, говорить даже о нем неохота, но справедливость должна быть, Александр Львович. С твоим бы трудом так обошлись, какие бы слова заговорил ты, а?

— А вы убеждены, Платон Тимофеевич, что с этими бумагами было именно так, как на заводе рассказывают?

— Это ж она сама перед директором все высказала. А никто другой. Ее за язык не тянули.

— А вы убеждены, что не тянули?

Платон Тимофеевич только руками развел.

— Там уж дебря, — сказал он. — Дальше уж общественные организации не разберутся. Там, как говорится, компетенция уголовного розыска, если так.

— Может быть, вы правы, — в раздумье сказал Гуляев. — Но прошу выслушать меня внимательно. Я был сейчас у этой больной и очень несчастной женщины. Расспрашивал об этом деле, поскольку не дает оно мне покоя, терзает меня, не верю я в ее вину.

— Так ведь сама же признала, Львович!

— А вы знаете, Платон Тимофеевич, как юридическая наука говорит о таких собственных признаниях? Она говорит, что к признаниям этим надо относиться особо осторожно, что они могут быть продиктованы некоей скрытой, неизвестной нам силой. На человека, может быть, где–то давят, а мы–то этого не видим. Верно?

— Кто же на нее давить будет? Страхи рассказываешь. Женщина самостоятельная, не девочка — сама дочку имеет. Кандидатом в партию состоит.

— Это еще далеко не все, Платон Тимофеевич. Есть силы, которым мы с вами полной цены даже еще и не знаем. Если вы мне дадите слово, что теми мыслями, какими я сейчас с вами делюсь, будете пользоваться очень осторожно и тактично, я вам расскажу о своих некоторых наблюдениях и соображениях.

— Сорока я, что ли, на хвосте–то носить?

— Но, между прочим, и ход им надо дать, этим соображениям. Вот какая сложность. Дело в том, что на бедную Зою Петровну имел влияние некто, о ком, как я слышал, вы отзывались не слишком лестно. Этот некто — Орлеанцев.

Брови у Платона Тимофеевича сошлись над переносьем. Он внимательно слушал, сложив руки на столе.

— Не был ли он, этот Орлеанцев, — продолжал Гуляев, — заинтересован в том, чтобы именно так вела себя Зоя Петровна? Я не очень знаю тонкости заводских дел. А как по–вашему?

— Да ведь как сказать, — не сразу ответил сильно озадаченный Платон Тимофеевич. — Быстро–то не сообразишь такое дело. Вообще Орлеанцев тип кручёный. Думаю, что с ним счеты будут большие у многих — у наших, заводских. Он осекся в верхах и думал по нашим головам пробежать дорожку снова вверх. Это мы раскусили. А вот тут, с документами Крутилича, не пойму. Тут скорей бы Крутилич должен был комбинировать. Орлеанцеву это вроде бы и ни к чему. Не знаю, не знаю… Наоборот, он эти бумаги отыскал да в партком представил. Нет, не соображу, не соображу, — рассуждал вслух Платон Тимофеевич. — Дмитрию бы нашему сказать. Хочешь, пойдем к нему, к Дмитрию–то? Ты ведь его знаешь. Вместе, помню, на Овражной встречались.

— Встречались. Портрет его видел. И у художника дома и на выставке. Знаю, в общем. Только когда пойти?

— Завтра и пойдем. Согласен?

— Согласен, конечно. Но все–таки, думаю, не мешало бы и с директором пообщаться. Если бы вы это могли, Платон Тимофеевич. Было бы очень хорошо. Взять да так осторожненько и изложить ему мои соображения.

— Это можно, это можно. И еще ему скажу, что ведет он себя вроде старорежимного хозяйчика: выгнал человека да и забыл про него. А человек с ним более трех лет бок о бок проработал, сколько дел ему всяких переделал. Секретарская–то должность ведь какая! Даже директоровы конфликты с женой должна была она, Зоя Петровна, улаживать. И такое случалось.

— Тем более. Обязан бы позаботиться. Ведь сама она с постели не встанет. Ее лечить надо. Ей курорт надо. А тут получается, что даже и есть нечего.

В эту ночь Гуляев засыпал трудно, вновь и вновь продумывал он весь свой разговор с Зоей Петровной. И вновь возвращался к мысли о том, что во всем ее деле какую–то, и немалую, роль играет Орлеанцев.

Орлеанцев в этот час спал в мягком вагоне скорого поезда, увозившего его в Москву. Мелкие дрязги провинциалов остались позади — за станционным семафором. Перед масштабами Москвы они ничто. Пройдет время, он вернется, на заводе уже все уляжется, утрясется, позабудется. В Москве немало нужных людей, которые помогут этому. Не имей сто друзей, а имей сотню нужных людей — замечательное правило жизни. Оно еще никогда не подводило Орлеанцева.

Шли дни, полные неопределенности. В этом запутанном деле никто разобраться толком не мог. Комиссия, созданная партийной и профсоюзной организациями и дирекцией завода, несколько раз меняла свои выводы. Однажды уже доказали, что если Крутилич и разработал схему электроохлаждения вагона–весов, то во всяком случае никто ее не видел на заводе. И, следовательно, она, Искра Козакова, шла своим, самостоятельным путем, и никаких разговоров о плагиате, о заимствовании быть не может.

Затем секретарь директора призналась в том, что бумаги все–таки были представлены Крутиличем в заводоуправление, и если они не получили хода, не его вина, а ее — во всем виновата она. Снова стали выяснять — только ли одна Зоя Петровна виновата, и если так, то по каким в этом случае путям идея Крутилича могла дойти до сведения инженера Козаковой?